Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века - Константин Васильевич Мочульский

Московское религиозно-философское общество с переездом в Москву С.Н. Булгакова; П.И. д’Альгейм устраивал «Дом песни» и поручил Белому организовать при нем литературный отдел; наконец, у М.К. Морозовой, на Смоленском бульваре, собирался «философский кружок» молодежи, в котором читали доклады И.Л. Ильин, Б.А. Фохт, Г.Г. Шпет, Б.П. Вышеславцев, князь Е.Н. Трубецкой, А.К. Топорков. Но Белый всё это бросил и в начале ноября переехал в Петербург, с намерением поселиться в нем окончательно. Он решил добиться решительного ответа от Любови Дмитриевны. Объяснение, наконец, произошло. «Я, как Фома, – пишет Белый, – палец вложил в рану наших мучительных отношений, и я убедился, что суть непонятного в щ. для меня в том, что щ. понимания не требует: всё – слишком просто, обиднейше просто увиделось в ней… Последнее мое слово о Щ. – „Кукла“!»

Это значит: он понял, что Любовь Дмитриевна его не любит. Как он возмущался еще недавно, что «Прекрасная Дама» оказалась в «Балаганчике» – «картонной невестой». А вот теперь сам говорит о ней «последнее слово» – «кукла». Белый прожил в Петербурге недолго; к Блокам почти не ходил. Александр Александрович кратко сообщает матери: «Приехал на днях Боря, был у нас два раза. Будет у нас не очень часто». Белый скоро вернулся в Москву. В его отношениях с Блоком наступила мертвая полоса: она продолжалась три года.

А Блок продолжал жить сложной, запутанной, мучительной жизнью: много выступал на концертах, сбор с которых поступал в пользу «политических преступников». У него завелись конспиративные отношения с каким-то «товарищем Андреем» и молодой революционеркой Зверевой. Любовь Дмитриевна училась дикции у артистки Д.М. Мусиной и танцам у балетмейстера Преснякова. О своей жизни поэт рассказывает матери в письме от 27 ноября: «Мама, сейчас вот ночь, и я вернулся рано, по редкости случая трезвый, потому что Наталья Николаевна не пустила меня в театральный клуб играть в лото и пить. Сижу и жду Любу, которая уехала куда-то… Сейчас мы были вместе на концерте Олениной. 30-го мы с Н.Н. читаем на концерте, 1-го она играет Фру Сольнес[48], 5-го мы втроем на Дункан[49], 6-го читаем „Незнакомку“ в „Новом театре“ по ролям (Н.Н. – Незнакомка, я – „голубой“; Мейерхольд, Давидовский и др.). 10-го опять Дункан… Днем я теперь пишу большую критику в „Руно“, а Н.Н. занимается ролью, а по вечерам мы видимся у нее, в ресторанах, на островах и прочее. Снег перепадает и резкий ветер… Знаешь ли ты, что Люба едет с Мейерхольдом на пост и на лето в поездку (с труппой) в западные города, потом на Кавказ, потом м. б. в Крым с Н.Н. (летом)… Н.Н. останется первый месяц поста здесь, а потом присоединится к труппе (на Кавказе). Может быть, и я поеду?»

Такова внешняя история его жизни. А вот – внутренняя (письмо к матери от 9 декабря 1907 г.): «Жить становится всё трудней – очень холодно. Бессмысленное прожигание больших денег и полная пустота кругом: точно все люди разлюбили и покинули, а впрочем, вероятно, и не любили никогда. Очутился на каком-то острове в пустом и холодном море… На всем острове – только мы втроем, как-то странно относящиеся друг к другу – всё очень тесно… Все мы тоскуем по-разному. Я знаю, что должен и имею возможность найти профессию и надежду в творчестве… Но не имею сил – так холодно. Тем двум женщинам с ищущими душами, очень разными, но в чем-то неимоверно похожими, – тоже страшно и холодно… Моя тоска не имеет характера беспредметности – я слишком много вижу ясно и трезво и слишком со многим связан в жизни… Сейчас я сижу один, – вечер, через час воротятся Люба и, вероятно, Н.Н. из „Старинного театра“… Я вышел из ванны, так что предаюсь грустным мыслям с комфортом. Но вины не чувствую». Остров в холодном море и на нем три человека, «как-то странно относящиеся друг к другу» и тоскующие «по-разному», – и никто не виноват – все одинаково несчастны. Об этом холодном одиночестве втроем поют метели «Снежной маски» и «Земли в снегу». О «безумном годе», проведенном у «шлейфа черного», поэт загадочно и туманно рассказывает в «сказке о той, которая не поймет ее». Это самое манерное, самое «декадентское» из всех его произведений. Но под вычурными аллегориями: «золотыми змеями в темном кубке с вином», «безобразными карликами, летящими за шлейфом своей госпожи», «золотым и тонким стилетом, которым схвачены ее черные волосы», за всем душным демонизмом и эстетизмом этого наброска – можно отгадать что-то глубоко утаенное в душе поэта…

«Уже тонкие чары темной женщины, – пишет Блок, – не давали ему по ночам сомкнуть глаз, уже лицо его пылало от возрастающей страсти и веки тяжелели, как свинец, от бессонной мысли. И она принимала в его воображении образ страшный и влекущий: то казалась она ему змеей, и шелковые ее платья были тогда свистящею меж трав змеиной чешуею; то являлась она ему в венце из звезд и в тяжелом наряде, осыпанном звездами. И уже не знал он, где сон, где явь, проводя медлительные часы над спинкой кресла, в котором она молчала и дремала, как ленивая львица, озаренная потухающими углями камина. И, целуя ее осыпанную кольцами руку, он обжигал уста прикосновением камней, холодных и драгоценных. Она же любила пройти с ним по зале, и на многолюдстве любила она уронить платок, чтобы он первый поднял его, и взглянуть в глаза его обещающими глазами, чтобы он смутился и стал еще тоньше, выше и гибче, чтобы резко оттолкнул восхищенного ею юношу, открывая путь ей в толпе».

Раз ночью она пришла к нему и была сама «как беспокойная ночь, полная злых видений и темных помыслов». Голосом, «более страстным и более нежным, чем всегда» она просила его совершить великое предательство, «взяла с него горестную клятву» и первая предалась ему. Но он не сдержал своей клятвы; и измена не коснулась его сердца. «Навеки безвозвратная уходила она, негодуя и унося в сердце оскорбление за нарушенную им клятву». Он вышел на улицу: над ним простиралось осеннее и глубокое небо; в душе его боролись Великая Страсть и Великая Тишина. И Тишина побеждала. А там – вставала над землею грозящая комета, разметая свой яростный шлейф над Тишиною.

В этой странной сказке – лирический комментарий к стихам «Снежной маски». «Темная женщина», «змея», «комета» – три образа той, которая

Завела, сковала взорами

И рукою обняла,

И холодными призорами

Белой смерти предала…

Она искушала сердце поэта соблазном «великого предательства» и покинула его навсегда,