После пожара - Уилл Хилл

стою, напряженно застыв в маминых объятьях, как будто внутри меня металлический каркас. А потом слезы с новой силой брызжут из моих глаз, и я обвиваю руками ее шею, утыкаюсь лицом ей в плечо и сильно-сильно стискиваю – так, чтобы она не сбежала. Чтобы не могла меня бросить.

– Все хорошо, моя маленькая Луна, – глухо, сдавленно приговаривает мама. – Все будет хорошо. Будь умницей, ладно? Будь умницей.

Она обнимает меня еще крепче; на тысячную долю мгновения ее губы оказываются у моего уха, и она шепотом произносит три слова, которые слышны мне одной:

– Под твоей подушкой.

Я хмурюсь и убираю голову с ее плеча, но, прежде чем успеваю открыть рот и спросить, что она имеет в виду, мама разжимает объятья и выпрямляется. Без единого слова она подхватывает мусорный мешок и залезает в кузов пикапа, оставив меня в полном одиночестве стоять среди всех, кого я знаю на этой планете.

Отец Джон опускает голову и закрывает глаза, его губы шевелятся в короткой молитве. После вскидывает подбородок и кивает Эймосу.

Пикап, урча мотором и закладывая медленную дугу, сдает назад к часовне. Я наблюдаю за маневром, и от осознания собственной беспомощности у меня кружится голова. Эймос переключает передачу, авто выезжает с гладкого асфальта на неровную сухую грунтовку, с хрустом перемалывает колесами мелкие комья земли и, набирая скорость, устремляется к главным воротам.

Мою маму увозят прочь, а она смотрит на нас – на мужчин и женщин, которых более десяти лет называла своей Семьей. Когда пикап выезжает из главных ворот, мамины глаза на миг встречаются с моими. И вот автомобиль уже на дороге; завернув за угол, он исчезает из виду.

После

– Что лежало под твоей подушкой? – спрашивает доктор Эрнандес.

– Ничего.

Психиатр и агент Карлайл разом бледнеют. Я так привыкла к выражению шока на их лицах, что, продолжая рассказ, почти его не замечаю.

– Не представляю, какие чувства ты, должно быть, испытывала, – говорит доктор Эрнандес. – Мне очень жаль, что тебе пришлось пережить все это.

– Спасибо.

– Неужели никто ее не защитил? – задает вопрос агент Карлайл. – Ни один человек не встал на ее сторону?

Качаю головой.

– Отец Джон назвал ее еретичкой, а ему не прекословили. И как я могу кого-то винить, если сама ничего не сделала? Просто стояла и смотрела.

– Ты была ребенком, – возражает доктор Эрнандес. – Ты ничем не могла помочь.

Я пожимаю плечами. Может, так. А может, и нет.

– А ты считаешь свою мать еретичкой? – спрашивает агент Карлайл.

Задумываюсь. Наконец говорю:

– Зависит от того, что вы под этим подразумеваете. По законам Легиона, законам, которые, как утверждал отец Джон, установил сам Господь, она, скорее всего, ею была. Мне не довелось прочесть мамин дневник, но она ведь признала, что он принадлежит ей, признала все написанное. Поймите, членов Легиона приучали не думать о себе – так было даже до Чистки. Существовала четкая иерархия: Бог, Легион, потом все остальное. Индивидуальные потребности не важны, никого не интересует, чего ты там хочешь. Поэтому я не задавалась вопросом, справедливо ли то, что происходит, хотя, когда маму увозили, мое сердце обливалось кровью и я не представляла, как буду жить без нее. Мама она мне или нет, ересь оставалась ересью. Я не могла сделать вид, что это не имеет значения только потому, что я ее люблю. В этом вообще есть какая-то логика?

– К сожалению, да, и вполне очевидная, – сокрушенно кивает доктор Эрнандес. – Я сталкивался с подобным десятки раз, но в столь чрезвычайных обстоятельствах – редко. Вполне себе стандартный способ управления.

– Что это значит? – хмурюсь я.

– Намеренное создание ситуации, при которой люди ценят нечто иное выше, чем ценят себя, – подавшись вперед, объясняет доктор Эрнандес. – Когда люди позволяют причинять им вред или даже добровольно вредят себе сами, так как им внушили, будто есть что-то более важное, чем их собственное благополучие. Если ты управляешь «самым важным» – в нашем случае это слово Бога, – значит, ты управляешь людьми. Отец Джон управлял Легионом Господним как диктатор, единолично решая, что хорошо, а что плохо, а вы все были запрограммированы подчиняться ему, не спорить и никоим образом не сопротивляться.

Я пытаюсь убедить себя, что не знаю того мира, который мне описывают, однако голос в моей голове немедленно просыпается и звучит резко.

Нет. Не обманывай себя. Поздно. Знаю, слышать такое больно и неприятно, ты чувствуешь себя идиоткой из-за того, что столько времени участвовала во всем этом, но ты же понимаешь, что он говорит чистую правду. Просто прими ее.

– Твоя мама заявила отцу Джону, что отвергает обвинения в вероотступничестве, потому что не имела веры, – продолжает доктор Эрнандес. – Это вписывается в образ женщины, рядом с которой ты выросла?

Я мотаю головой – и встряхнуться, и выразить несогласие.

– Я никогда в ней не сомневалась. Мама не была фанатичкой вроде Джейкоба, Эймоса или Люка, но я знала, что ее вера крепка. Я, как уже говорила, догадывалась, что мама несчастлива, но неизменно связывала это со смертью отца ну или просто с ее характером. Ни разу я не ставила под сомнение ни ее веру, ни преданность Легиону. Это по ее совету отец Джон выбрал меня одной из будущих жен. Мне и в голову бы не пришло, что она тайно замышляет побег.

– Возможно, в этом и есть причина, – высказывается агент Карлайл.

Я хмурю лоб.

– Как это? Не понимаю.

– Вероятно, она решила, что если предложит в невесты Джону Парсону родную дочь, то тем самым докажет свою лояльность и освободит себя от любых подозрений.

– В таком случае что же она собиралась сделать, когда мне исполнится восемнадцать? – спрашиваю я. – Когда мне придет срок стать женой отца Джона?

– Полагаю, она рассчитывала сбежать до этого времени, – говорит доктор Эрнандес. – Я имею в виду – сбежать вместе с тобой. Она ведь не отрицала, что планировала побег для вас обеих.

– Это же огромный риск, – говорю я.

– Согласен, – кивает доктор.

– Считаете, она с самого начала хотела уехать? – уточняю я. – С первого дня, как мы присоединились к Легиону?

– А как по-твоему?

– Ну, может, не с самого начала. – После маминого Изгнания я много размышляла об этом. – Но, во всяком случае, думала давно. Да, она хотела уехать. Хотела, чтобы мы уехали. Просто я этого не видела.

– Ты была ребенком, – мягко произносит доктор Эрнандес. – В крайне закрытом сообществе, где все боялись вслух говорить, что думают или чувствуют. Тебе не дано было знать.

– Мама могла