После пожара - Уилл Хилл

– Сама идти можешь? – тихо спрашивает Хорайзен. – Или лучше я тебя понесу? Скажи, если надо.

Я встаю, потому что не хочу принимать его помощь, не хочу, чтобы он до меня дотрагивался, но ноги подкашиваются, и Хорайзен подхватывает меня, не давая упасть. Он бережно придерживает меня за плечи и ведет обратно в Большой дом. Отец Джон все так же сидит в гостиной в своем кресле, по бокам от него стоят Беар и Лоунстар, чуть подальше, у лестницы, – Белла, Агава и Стар. Должно быть, он велел им спуститься – сделать это без разрешения они бы не посмели. В сопровождении Хорайзена я вхожу в гостиную, и отец Джон одаряет меня милостивой улыбкой.

– Сожалею, что тебе пришлось смотреть на это, Мунбим, – произносит он. – Искренне сожалею. Когда кто-то сходит с Истинного пути, мне всякий раз тяжко. Да и не только мне, всем нам, ведь это означает, что мы – и я в том числе – не справились. Если бы твоя мать пришла ко мне сразу, как только почувствовала в жилах яд Змея – а я бы всем сердцем хотел, чтобы она именно так и поступила, – то я бы сделал все возможное и невозможное, лишь бы ей помочь. Я бы сразился со Змеем и до последнего вздоха боролся бы за ее бессмертную душу, как боролся бы за любого из моих Братьев и Сестер. Однако время упущено, как ни печально это признавать. Все мы знаем, что нельзя попустительствовать еретикам, кои вершат дело Змея. Ты, Мунбим, безусловно, понимаешь это, ведь ты умная девушка. Хорошая девушка.

Я стою посередине комнаты, Хорайзен – за моей спиной. Если я начну падать, он успеет меня подхватить, однако я забываю о его присутствии, потому что неотрывно гляжу на отца Джона, и голова моя идет кругом. Все, что он говорит, разумно, все это правда, только вот речь он ведет не об отце Патрике или каком-то другом еретике. Речь о моей маме.

– Ты же хорошая девушка, верно? – прищуривается отец Джон.

Надеюсь, да.

Киваю.

– Тогда скажи, что понимаешь, почему пришлось так поступить.

– Понимаю, – едва слышно лепечу я.

– Я и не сомневался, – довольно улыбается отец Джон. – Ни секунды. Еретики коварны, эти презренные существа порочны и развращены. Единственный выход – избавляться от них, прежде чем они нанесут непоправимый ущерб. Они недостойны милости Божьей, недостойны любви.

Я пристально смотрю на него. Кажется, он хочет что-то услышать от меня, но я не знаю что, а если бы и знала, то не нашла бы в себе сил заговорить.

– Мунбим, ты со мной согласна?

Киваю.

– Ну разумеется. Так скажи это вслух.

К моим глазам подступают слезы.

– Что сказать, отче? – шепчу я.

– Скажи, что не любишь свою мать, – еще шире улыбается он. – Скажи это сейчас, и Господь будет твоим свидетелем. Покажи мне, что твоя вера истинна и крепка.

Нет, только не это. Пожалуйста.

Слезы катятся по щекам, я оглядываюсь на Хорайзена в надежде увидеть что-то, что подскажет мне: не надо, не делай этого, ты не так одинока, как тебе кажется, но, когда наши глаза встречаются, его взгляд излучает одно лишь чувство долга.

– Мунбим, – неожиданно резко произносит отец Джон. – Посмотри на меня.

Я перевожу взор с непроницаемого лица Хорайзена на Пророка.

– Тебе тяжело, – говорит он, – понимаю и сочувствую. Однако, если ты не отречешься от ереси здесь и сейчас, Господь непременно усомнится в тебе.

– Я отрекаюсь от ереси, – шепотом произношу я.

– Отлично, – кивает отец Джон. – А от матери отрекаешься?

– Прошу, отче, – почти неслышно выдавливаю я. – Пожалуйста, не заставляй меня говорить это. Умоляю.

Его глаза становятся двумя узкими щелочками.

– Говори.

– Умоляю…

– Говори немедленно, Мунбим!

– Отче…

Отец Джон вскакивает с кресла.

– ГОВОРИ! – ревет он, побагровев от ярости. – ГОВОРИ СЕЙЧАС ЖЕ, НЕ ТО ОСТАТОК ДНЕЙ ПРОВЕДЕШЬ В ЯЩИКЕ! ГОВОРИ! ГОВОРИ!

Перед глазами у меня сплошная кутерьма, по краям полей зрения мелькают серые пятна, и, кажется, меня вот-вот стошнит. Хорайзен подходит ближе и выставляет вперед руки, готовый удержать меня от падения. Я фокусирую взгляд на лице Пророка, вижу написанные на нем злобу и жестокость, а потом закрываю глаза. Мучительным шепотом выговариваю:

– Я ее не люблю.

– Кого? – требует ответа отец Джон. – Кого ты не любишь?

– Мою мать. – Это звучит как всхлип. – Я не люблю мою мать.

Хорайзен стискивает мое плечо. Я роняю голову и разражаюсь рыданиями, грудная клетка ходит ходуном, глаза крепко зажмурены. Я чувствую, как чьи-то руки касаются моего лица, обнимают за талию, и слышу над ухом голос Беллы.

– Не плачь, – утешает она. – Все к лучшему, Мунбим, все к лучшему. Господь благ.

Я открываю глаза. Белла и Агава стоят на коленях подле меня, на лицах – забота и участие. Я смотрю на них и словно бы не узнаю, как будто встретила впервые в жизни. Как будто они незнакомки.

– Пусть плачет, если хочется, – разрешает отец Джон. Он снова сидит в кресле под окном, на лице благостная улыбка, гнев рассеялся так же быстро, как вскипел. – Ее мать оказалась притворщицей, и это печально для любого ребенка даже с самой крепкой верой. Плачь, Мунбим, этот день и эту ночь можешь оплакивать свою мать-еретичку.

Я киваю.

– Благодарю, отче. – Слова едкой кислотой жгут мне рот.

Улыбка Пророка делается шире.

– А по истечении этого срока ты больше никогда не упомянешь ее. И даже думать о ней забудешь. Ясно?

Приказ как удар под дых. Меня словно выкручивает изнутри, я содрогаюсь, но подавляю накатившую волну тошноты и делаю крохотный кивок.

– Ясно, отче, – шепотом отвечаю я. – Я все понимаю.

– Я в тебе не сомневался, – удовлетворенно кивает он. – Останешься здесь, пока не придет время изгнать еретичку. Господь благ.

– Господь благ, – отзываюсь я, хотя внутренний голос говорит мне нечто совсем, совсем другое.

Я одиноко сижу на полу в гостиной Большого дома. Тридцать минут, отведенные моей маме на сборы, пролетают как одно мгновение. Отец Джон поднимается в свой кабинет – дескать, нужно попросить Господа дать Семье силы пережить трудный час, однако трое Центурионов, а также Белла с Агавой и Стар остались тут. Все они молчат и стараются не смотреть на меня, но я все равно чувствую, что за мной наблюдают. Хорайзен караулит у двери – видимо, чтобы я не побежала за мамой, умоляя ее забрать меня с собой, хотя, даже решись я на это, разницы никакой, ведь мне ни за что не позволят сесть в пикап к ней и Эймосу. Я