После пожара - Уилл Хилл

ко второму обвинению: склонение верного члена Легиона Господня к греховному проступку. Признаешь ли ты себя виновной?

Мама выплевывает на пол большой сгусток крови и не произносит ни слова. Я впиваюсь в нее взглядом, и охвативший меня приступ ненависти вдруг сменяется непередаваемым, леденящим душу страхом.

Я понятия не имела, что мама вела дневник, тем более полный ереси и отступнических мыслей, и мне даже не верится, что она могла бросить Пророку в лицо такие слова. Нет, я не могу в это поверить. Немало Легионеров сбились с Истинного пути, и это всегда печально, ведь, как известно, едва они выйдут из главных ворот во Внешний мир, души их будут потеряны. Но… моя мама – одна из них? Бред. Быть того не может.

Она провела в Легионе тринадцать лет и не покинула его даже после смерти моего отца, когда осталась одна со мной на руках и никто не осудил бы ее, если бы ее вера пошатнулась. Она осталась в Легионе и не только воспитала меня верной последовательницей Истинного пути, но и активно способствовала тому, чтобы отец Джон выбрал меня одной из своих будущих жен, то есть собственными руками накрепко привязала нас обеих к Легиону. А теперь она утверждает, что не только не верит, но и никогда не верила? Нелепость какая-то. Просто нелепость.

– Приведем доказательства этого обвинения, – молвит отец Джон. – Дабы никто не сказал, что суд Божий вершится не в полной мере или что к обвиняемой относятся несправедливо. В дневнике – твоем личном дневнике – описаны неоднократные попытки уговорить Шанти, отъявленного прислужника Змея, покинувшего Легион, вывезти во Внешний мир тебя и твою дочь. В нем также описаны твои замыслы проникнуть в Большой дом, выкрасть телефон, предназначенный для экстренных звонков, и связаться с федералами с явным намерением оклеветать Семью и призвать Чужаков атаковать нашу обитель. Наконец, в дневнике содержится твой план напасть на брата Эймоса накануне его еженедельной поездки за припасами и угнать наш общий автомобиль, предположительно захватив с собой Мунбим в качестве невольной заложницы. Итак, я повторяю вопрос: признаешь ли ты себя виновной в склонении члена Легиона Господня к греховному проступку?

Я гляжу на маму, и перед глазами у меня все плывет. Она хотела сбежать? Вместе со мной? Почему?

Она снова сплевывает кровь и произносит:

– Катись к дьяволу.

– Эта участь ждет тебя, а не меня, – кривится отец Джон. – С прискорбием признаю тебя виновной и по этому обвинению. Учитывая тяжесть преступлений и масштаб твоего вероломства, я не вижу иного выхода кроме как отлучить тебя от Святой церкви Легиона Господня на веки вечные. Господь благ.

– Господь благ, – повторяют Центурионы и жены Пророка. Моя мама не произносит этих слов, и я – впервые в жизни – тоже.

– У тебя есть полчаса, чтобы собрать вещи, – говорит отец Джон. – По истечении этого времени Эймос отвезет тебя в Город, и мы будем избавлены от твоей ереси. До отъезда тебе запрещено разговаривать или любым другим образом общаться с бывшими Братьями и Сестрами. Это ясно? Тебе здесь больше не рады.

– Если ты решил, что я уеду без моей дочери, то ты еще безумнее, чем я думала, – заявляет мама.

Что? Белла снова ахает.

– Отче, – дрожащим голосом произношу я, – что…

Пророк расплывается в улыбке.

– Брат Хорайзен, – говорит он Центуриону, – выведи Мунбим во двор и ждите там. Центурионы остаются здесь, все прочие – марш наверх.

Белла, Агава и Стар торопливо, не оглядываясь, поднимаются по лестнице. Я встречаюсь глазами с мамой, и, хотя ее взгляд по-прежнему полон гнева, я замечаю в нем что-то еще, от чего земля уходит у меня из-под ног, а желудок завязывается узлом. Растерянность. Страх. Я вижу, как страх растекается по маминому лицу, перепачканному кровью, и вдруг понимаю: она знала, что ее ждет, и была к этому готова, но что-то пошло не так.

– Идем. – Хорайзен разворачивает меня к двери.

Я упираюсь, но сопротивляться Хорайзену – все равно что пытаться остановить Землю. Мама оборачивается и глядит мне в глаза, пока он уводит меня прочь, а я начинаю плакать. В глубине души я ненавижу себя за слабость, но ничего не могу с собой поделать. Просто не могу.

– Мама! – кричу я. – Мама, скажи ему, что ты этого не делала! Ты должна ему сказать!

Мамино лицо сморщивается, она отводит глаза.

– Мама! – воплю я, когда Хорайзен распахивает дверь и выпихивает меня за порог. – Отче, не надо! Пожалуйста, не надо! Мама!

Дверь захлопывается. Хорайзен выволакивает меня на крыльцо и силой усаживает на одну из скамеек, стоящих вдоль стены в глубине крыльца. Я визжу и рыдаю, молочу кулаками и лягаюсь, но он этого словно не замечает, лишь держит медвежьей хваткой и мягко шепчет:

– Тише, тише, девочка. Ничего не поделаешь. Всевышний не ошибается, сама знаешь. Господь благ.

Я как будто бы покидаю собственное тело. Понимаю, звучит странно, однако по-другому это состояние не описать. Я все так же сижу на скамейке, Хорайзен удерживает меня своими ручищами, но в то же время я нахожусь где-то еще. Я бегу через пустыню за дальним краем Базы, и волосы развеваются на ветру, я плыву по прекрасному синему небу – вокруг покой и безмятежность, я лежу в постели у себя в комнате, все хорошо, и ничего не плохого не случится. Ничего плохого не случится со мной никогда.

Слезы мои успевают высохнуть, а хватка Хорайзена – чуть ослабнуть, когда дверь Большого дома открывается. Эйнджел за руку выводит мою маму, и я открываю рот, чтобы окликнуть ее, но в этот момент она бросает взгляд на меня, и слова застревают у меня в горле. Это уже не та женщина, что признавалась в ереси и отрицала веру, стоя перед отцом Джоном. Мама будто уменьшилась, съежилась вдвое. Глаза, блестящие от слез, ввалились, она даже не может посмотреть на меня как следует. Плечи поникли, отчего кажется, что в вертикальном положении ее удерживает только рука Эйнджела.

– Мама? – хрипло каркаю я. – Мам, что случилось?

Ее лицо искажает чудовищная гримаса, она будто бы силится что-то произнести, но какая-то часть моего сознания не желает этого слышать. А потом Эйнджел тащит ее вниз по ступенькам и волочет за собой по двору к Девятому корпусу, и я не чувствую ничего, кроме холода, словно мой позвоночник превратился в лед.

Что там произошло? Что они с ней сделали?

– Хорайзен, приведи ко мне Мунбим, – слышится из дома голос отца Джона. – Я желаю с ней