После пожара - Уилл Хилл

Но насколько полезным это окажется в конечном итоге – не знаю. Честно, не знаю. Их шрамы глубоки.

– Ты не оставляешь попыток, – произносит доктор Эрнандес. – А большее и невозможно.

Он прав, шепчет мне внутренний голос. И это важно. Это не пустяки.

Я киваю.

– Сомнения насчет Легиона появились у тебя после событий, связанных с детьми? – задает вопрос агент Карлайл. – Случай с Люком и Хани, поступок Джейкоба Рейнольдса в отношении Люси?

Я пожимаю плечами.

– Случай с Хани определенно повлиял на меня. А Люси Джейкоб избил всего за день-два до пожара. Я утратила веру задолго до того.

– Можешь припомнить, когда сомнения возникли впервые? После того как изгнали маму?

Киваю.

– Ты готова рассказать об этом? – спрашивает доктор Эрнандес.

– Нет.

– Но расскажешь?

– Да.

Он улыбается.

– Почему?

– Потому что должна.

До

Небо низкое и хмурое. Центурионы препровождают меня в Большой дом. Я поднимаюсь по ступенькам на крыльцо, у меня трясутся коленки. Беар стучит в дверь. Дожидаясь ответа, он и Хорайзен стоят по обе стороны от меня. Я примерно в сотый раз за последние две минуты спрашиваю у них, в чем дело, однако ни тот, ни другой не отвечают и не смотрят мне в глаза.

– Пожалуйста, – прошу я, – объясните, что происходит.

Молчание.

– Пойдешь с нами, – вот что сказал Беар. Я работала в огороде, точнее, по большей части парила в мечтах, и, кажется, подходя ко мне, они это заметили. – Твоя мать предстанет перед отцом Джоном, чтобы ответить за грехи.

– Что ты такое говоришь? – нахмурилась я. – Какие грехи?

– Ересь, – сказал Беар, и мои внутренности превратились в воду.

Белла открывает парадную дверь. На ватных ногах я вхожу в дом и посреди просторной гостиной вижу маму. Я зову ее, потому что мне очень страшно и никто ничего не объясняет. Услышав меня, она рывком оборачивается и смотрит на меня так же, как… в тот раз, когда я свалилась с крыши машины и сломала руку, и этот ее взгляд всегда означает: держись. Меня охватывает паника, я бросаюсь вперед, отчаянно желая прижаться к маме, но Хорайзен делает всего один широкий шаг и без труда отрывает меня от пола. Я лягаюсь, вырываюсь и кричу, однако он прижимает мои руки к бокам и держит меня мертвой хваткой.

– Не делай хуже, – шепчет он. – Господь благ.

– Все хорошо, – кричит мне мама, – все хорошо, моя маленькая Луна! Не плачь.

Хорайзен ставит меня обратно на пол. Он все еще удерживает меня за плечи, но я и без того не могу пошевелиться – я словно приросла к месту при виде мамы: она в ярости, щеки пылают, глаза, устремленные на отца Джона, мечут молнии. Пророк сидит в большом кресле под окном, по бокам от него безмолвно высятся Эйнджел и Лоунстар. Белла, Стар и Агава, бледные и испуганные, уселись кучкой на лестнице. Все, кроме меня, в прямом подчинении у отца Джона. Заступиться за мою маму некому. Что бы здесь ни произошло дальше, я единственный свидетель.

На мамином лице нет ни тени страха. Губы сжаты в ниточку, она в упор смотрит на отца Джона, прожигает его взглядом. Сердце грохочет у меня в груди, желудок съежился до размера грецкого ореха, я вся трясусь от ужаса, потому что не понимаю, ничего не понимаю. Сегодня утром я проснулась, позавтракала и пошла работать в огород, и все было совершенно нормально, а теперь мир как будто перевернулся вверх тормашками.

– Ты отрицаешь предъявленные обвинения? – вопрошает отец Джон. Его густой низкий голос полон угрозы.

Мама не отвечает. Стоит неподвижно, как статуя, и молча смотрит на Пророка. Он меряет ее долгим взглядом, потом расплывается в ухмылке.

– Позволь мне повторить их, – говорит он, – чтобы все было предельно ясно и справедливый Божий суд свершился в полной мере. Первое обвинение – отступничество. Признаешь ли ты себя виновной?

Виновной? Обвинение? Это что, суд?

– Не признаю. – Мамин голос напоминает крошащийся лед.

– Мы нашли твой дневник, – заявляет отец Джон и поворачивается к Лоунстару. Тот держит в руках тетрадь в кожаном переплете, которую я раньше не видела. – Это твое?

Мама едва заметно кивает.

– Превосходно, – удовлетворенно кивает отец Джон. – Здесь во всех подробностях описано, как ты сошла с Истинного пути. Я не стану зачитывать отрывки вслух, ибо тем самым продолжил бы дело Змея, однако смело могу утверждать, что этот дневник есть свидетельство чудовищного вероотступничества. Твои собственные записи обличают тебя полностью и безоговорочно, поэтому я даю тебе еще один шанс признать себя виновной. Ну, что скажешь?

Мамины глаза превращаются в узкие щелочки.

– Ты что-то недопонял, – говорит она. – Меня нельзя обвинить в вероотступничестве, так как нельзя отступиться от веры, которой никогда не имел.

Белла изумленно ахает, Агава успокаивает ее, положив руку ей на колено.

– Стало быть, ты признаешь себя притворщицей? – спрашивает отец Джон.

– Я не верю в тебя, – отвечает мама. – Никогда не верила, ни единого мига, и охотно это признаю´.

– Итак, мы все же докопались до правды, – ухмыляется Пророк. – Возможно…

– Отец Патрик был дураком, – глухо рычит мама. – Безобидным мечтателем, который, как умел, старался служить своему Богу. А ты… Ты шарлатан, стервятник, чья пожива – слабые и отчаявшиеся! Ты пустое место.

У меня вырывается изумленный возглас. Я в шоке, потому что на моей памяти никто и никогда не смел разговаривать с отцом Джоном в таком тоне, даже еретики, покинувшие Легион при Чистке.

Улыбка сползает с лица Пророка. Он коротко произносит:

– Центурион!

Эйнджел хмурится и переводит взгляд на меня.

– Может, Мунбим лучше не…

– Исполняй приказ, Центурион.

– Да, отче. – Эйнджел делает шаг вперед и бьет мою маму по лицу. Хвала Богу, ладонью, а не кулаком, однако этой пощечины хватает, чтобы сбить ее с ног. Мама ударяется головой об пол, я, словно со стороны, слышу собственный крик и хочу подбежать к ней, но пальцы Хорайзена больно впиваются в мои плечи, наши с мамой взгляды встречаются, и я читаю в них ровно то же, что шепнул мне Хорайзен: не делай хуже.

– Поднимите ее, – командует отец Джон.

Эйнджел подчиняется. Левая мамина щека побелела, уголок рта и подбородок перемазаны кровью, и внезапно меня захлестывает ненависть, какой я не ощущала ни разу в жизни: холодная, жгучая и такая сильная, что я готова перерезать Эйнджелу глотку и порвать ухмыляющуюся физиономию Пророка на кровавые лоскуты. Я буквально вибрирую от этой ненависти, а в сознании всплывает слово «ересь».

– Я признаю тебя виновной в отступничестве, – провозглашает отец Джон. – Переходим