После пожара - Уилл Хилл

буду стоять во дворе, плакать, кричать и взывать о помощи, но никто и пальцем не пошевелит. Совершенно точно.

Поэтому я сижу на полу и стараюсь не думать о том, что творится вокруг. Понимаю, с моей стороны это трусость, ведь члены Легиона Господня должны стойко переносить испытания, быть мужественными и укреплять веру, однако сейчас мне до всего этого нет дела. Ни малейшего.

В голове не укладывается, что я останусь здесь без мамы. Полная бессмыслица. Этого не может быть в принципе, не говоря уж о том, что обратный отсчет идет на минуты. Страшно представить ее там, во Внешнем мире, среди Чужаков, федералов и прислужников Змея. Я не хочу, чтобы она уезжала, и мне невыносимо думать, что она меня бросает, однако в то же время я так сильно терзаюсь виной, как никогда в жизни, потому что не хочу уезжать вместе с ней. Не хочу покидать свой дом и Семью и отправляться во тьму. Я хочу, чтобы она осталась. Чтобы все осталось по-прежнему.

Хочу, чтобы отец Джон переменил свое решение, дал маме еще один шанс, пусть последний, пусть даже ее запрут в ящик на целый месяц, чтобы раскаяться в ереси. Но я знаю, что он этого не сделает. Господь не ошибается.

Во мне бушуют эмоции – мечутся хаотично, словно пыль в бурю. Я сверлю взглядом пол, упорно стараясь не смотреть на Хорайзена, Беллу и остальных, и слезы льются из глаз помимо моей воли, но я ведь не просто расстроена, я в шоке от маминого поступка, а еще – в бешенстве от того, что у нее хватило глупости попасться.

Конечно, никто в этом не признается, но у всех членов Легиона, может, разве что за исключением отца Джона, бывают минуты сомнений и слабости, когда каждого выдают собственные мысли и каждый старается не сбиться с Истинного пути. Я это знаю, потому что все люди склонны к ошибкам, как и говорит отец Джон. Но переносить эти мысли на бумагу, на физический носитель, записывать в дневник свои преступные еретические планы равносильно самоубийству. Мама даже не стала молить о прощении, когда стало ясно, что ее раскрыли. Она с гордостью призналась в своих деяниях, а потом прокляла отца Джона и отреклась от веры.

Почему? Зачем? Даже если это все правда, зачем было говорить об этом? У меня пухнет голова. В мозгах полная каша. Почему мама не поговорила со мной о своих чувствах? Неужели не настолько доверяла мне, чтобы поделиться секретами? Недостаточно любила свою дочь, чтобы открыть ей правду?

Вина толчками пульсирует в груди: возможно, мама думала, что, признайся она мне, и я сразу побегу доносить на нее первому же Центуриону. Так меня учили. Могу ли я утверждать, что не сделала бы, как учили? Могу ли сказать это с чистой душой?

Так много вопросов. Слишком много. Большинство из них я хочу задать маме, но постепенно до меня начинает доходить, что шанса на это у меня уже никогда не будет. Не знаю, как жить после ее Изгнания, не знаю, что думать и как вообще все это принять. Слезы всё капают, я продолжаю глядеть в пол, отвернувшись от всех. Наконец парадная дверь Большого дома открывается и вошедший Эйнджел объявляет: пора.

На лестничной площадке второго этажа появляется отец Джон.

– Замечательно, – говорит он. – Она не доставляла проблем?

Эйнджел качает головой.

– Вела себя тихо как мышь, отче.

– Ты известил Семью о вынесенном вердикте? О вердикте и приговоре?

– Да, отче. Все ждут тебя во дворе.

Отец Джон кивает, спускается по лестнице и подходит ко мне.

– Возьми меня за руку, Мунбим, – велит он, склоняясь надо мной.

Я берусь за его пальцы – от контакта его кожи с моей меня пробирают мурашки, – и он помогает мне подняться, затем ведет к двери. Центурионы, Белла, Агава и остальные жены Пророка безмолвно движутся следом.

Весь Легион собрался во дворе перед часовней. В центре толпы, рядом с красным пикапом, стоит моя мама. Мотор урчит, Эймос уже за рулем. На изборожденном морщинами лице застыло мрачное выражение. Все молчат и смотрят куда угодно, только не на маму, и, едва на деревянном крыльце раздается глухой стук шагов отца Джона, все взгляды обращаются на него. На меня.

В сопровождении Пророка я шагаю вниз по ступенькам и выхожу на асфальтированную площадку, однако все это происходит словно бы не со мной, а с кем-то еще: ни дышать, ни думать я не в силах. Все, на что я способна, – неотрывно глядеть на маму.

Она крепко сжимает в руках черный мусорный мешок – в нем уместилась вся ее жизнь. Мамины глаза находят мои, и я вижу в них блеклую версию того взгляда, которым она посмотрела на меня, когда я вошла в Большой дом под конвоем Беара и Хорайзена. Кажется, это было миллион лет назад. Не плачь. Будь храброй.

Толпа расступается, пропускает меня и отца Джона к пикапу, а после смыкается за нашими спинами, будто взяв в окружение. Пророк отпускает мою ладонь и поворачивается лицом к пастве.

– Господь суров. – Зычный голос прокатывается по двору, эхом отражаясь от стен построек. – Но всегда справедлив и всегда беспристрастен. Он не дает второго шанса и не совершает ошибок. Он отделяет добро от зла, истину от лжи. Господь благ.

– Господь благ, – хором отвечает толпа.

Я безмолвствую. Меня всю трясет, кожа горит, я чувствую позывы на рвоту, но не могу отвести взора от мамы. Она все еще не похожа на саму себя, однако уже не выглядит полностью раздавленной, как в тот момент, когда Эйнджел вывел ее из Большого дома. Во взгляде засветилась жизнь, лицо немного порозовело.

– Желаешь ли ты что-нибудь сказать, прежде чем приговор будет приведен в исполнение? – обращается к ней отец Джон.

Мама смотрит ему в глаза.

– Я бы хотела обнять дочь, – ровным тоном произносит она. – Можно?

Отец Джон прищуривается, затем кивает.

– Живее, – торопит он. – Божий суд не терпит промедления.

Мама выпускает из рук мусорный мешок и медленно бредет ко мне. Я стою, впившись в нее взглядом; в голове пустота, ноги словно приросли к асфальту. Мне так много нужно ей сказать, ведь все это происходит на самом деле, и потом, когда она уйдет, я буду горько жалеть, если не скажу сейчас, но вот ее тень падает на меня, и все слова куда-то пропадают.

Она осторожно прижимает меня к себе, точно боится, что я сломаюсь. Несколько долгих секунд я просто