Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Между елками на тропе Борис едва не набежал на ковыляющую навстречу Марью Ивановну и обрадованно спросил ее, не встретила ли она Пипкина.
– Да мы только что с ним на тропе разминулись. Поспешай, так и настигнешь.
– Настигну! – пообещал Борис. Поправил на плече мешок с бутылками и, придерживая его рукой, чтобы стекло не бренчало и не разбилось, затрусил по тропе, как гончая по следу. Именно как гончая, потому что, желая предупредить Пипкина о своей погоне, в радостном предвкушении скорой встречи, голосил на ходу:
Я иду, иду, иду – собаки лают на беду.
Собаки лают, будто знают, что я за Пипкиным иду...
Напрасно запел Борька – придется ему потом плакать.
Глава семнадцатая. Ниточка-паутиночка – сорви головочку
Зато капитану Ермакову в тот день было не до песен: утром от непосредственного начальника телеграфом пришел разнос за срыв сроков расследования, бездеятельность и безынициативность – так, буквально, и сказано в телеграмме. На завершение расследования Ермакову отводилась неделя – как раз до следующего парохода, на котором ему и предлагалось прибыть в Вартовск с отчетом и результатами следствия. А отчитываться Ермакову было как раз и не о чем: клубочек не распутывался, а кончики нити, за которые он пытался тянуть, начинали обрываться один за другим.
Неожиданно ускользнул от следствия один из фигурантов дела и кандидат в подозреваемые Георгий Брянцев, он же Жорка-Мариман, он же Капитан. Причем выскользнул на внешне вполне легальных основаниях, таких, что как ни старайся, а не подкопаешься. Сегодня же, на официальный запрос в вартовскую больницу о местонахождении и состоянии здоровья работника Неганской экспедиции Г. Брянцева, Ермакову пришел ответ на листке тетрадной бумаги с прямоугольным штампом «для рецептов», в котором неразборчивым почерком сообщалось, что пациент был оперирован по поводу острого аппендицита, выздоровление проходило успешно, швы сняты, а сам бывший больной выписан с освобождением от работы на календарный месяц и передан под опеку специально прилетевшей к нему по вызову жене, с которой отбыл на отдых на родину. На какую родину отбыл с женой Брянцев, доктор не указал. Была ли это родина Брянцева, или его жены, или родителей жены – уточнить не удалось. Единственное, что удалось узнать, так это то, что жена приезжала к Брянцеву вместе с дочкой, которая весь персонал больницы своим щебетом просто очаровала, а уж про Брянцева и говорить не приходится: он просто сиял от счастья. И это обстоятельство, по мнению медиков, обязательно положительно скажется на выздоровлении пациента, но не на текучести кадров экспедиции, которой, скорее всего, пора подыскивать нового капитана на «блоху».
Адашев, начальник Неганской экспедиции, о местонахождении Брянцева ничего вразумительного сказать не мог, а только показал телеграмму из Вартовска от Брянцева с просьбой предоставить ему отпуск с последующим увольнением после сдачи больничного листка. Ясно, что Брянцев уехал. И куда, никто пояснить не брался, даже ближайший друг Маримана Лосятник. Пришлось надежду допросить Маримана на время оставить: не подавать же на всесоюзный розыск исключительно ради того, чтобы допросить его в качестве свидетеля. Непременно возникнет вопрос: как так случилось, что подозреваемый свободно выехал (а возможно, и вывез с собой краденые ценности и оружие), и почему это капитан Ермаков так простодушно прошляпил? И ответить нечего – разгильдяйство и все. С вытекающими отсюда оргвыводами.
В розыск на Брянцева подавать не стоило: уж больно малую роль ему отводил Ермаков. Главное, в чем Маримана можно было подозревать, – это в краже винтовки у Клавдия Новосельцева, и то на единственном шатком основании, что в ту ночь, когда в доме у Новосельцевых никого не было, Маримана угораздило переночевать поблизости – в Марьиной баньке. Самое большее, на что он еще мог быть способен, так это транспортировка и передача краденого другим членам шайки. И даже если он сам не был участником и соучастником, то мог быть полезен следствию хотя бы как свидетель, а потому исчезновение Маримана Ермакова огорчало. Обрывались ниточки, которые, как от центра паутины, тянулись, по разумению Ермакова, от Маримана к его криминальным приятелям: Пипкину, Лосятнику и Андрею. И тот, и другой, и третий могли иметь отношение к пропаже винтовки, и не только ее.
Наибольший интерес для следствия представлял Лосятник, который при любом раскладе версий неизменно оказывался поблизости от эпицентра паутины. Недалеко от него на схеме, нарисованной Ермаковым, находились и Андрей со своим вдохновителем и наставником Пипкиным. Причем мальчишку можно было подозревать сразу в двух преступлениях – краже винтовки и неосторожном убийстве лесника. Его вероятному пахану и консультанту Пипкину Ермаков отводил роль попроще, но тоже по двум статьям уголовного кодекса: укрывательство краденого и незаконное хранение оружия. Хуже всего, что объективно предъявить Пипкину было нечего, кроме домыслов и догадок. Но именно эта явная непричастность ни к чему Пипкина и настораживала капитана: по его мнению, абсолютно непричастных не бывает и быть не может. И в том, что винтовка находится на хранении у Пипкина, если не у Лосятника, капитан не сомневался.
После допроса Андрея уверенность в сопричастности к преступлению Пипкина у капитана укрепилась, и он решил допросить сначала его, а Лосятника и прочих оставить напоследок.
Как паук в засаде сидел капитан в темном экспедиционном бараке, наживал гастрит после невкусного командировочного обеда, тщетно ожидал Пипкина и ткал на бумаге схему-паутину, в которую обязательно должны были залететь и запутаться таежные злоумышленники. Однако время уходило, а Пипкин все никак не желал являться. Вызванный к расспросу Тягунов доложил,
