Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников

чтобы к шестнадцати часам явился в мой кабинет в экспедиции со всеми документами. Предупреди строго-настрого – в шестнадцать ноль-ноль. – И вздохнул тяжело: от привычки вздремнуть после обеда отвыкнуть не удавалось. Впрочем, отвыкать от нее ради какого-то Пипкина капитан и не собирался.

Пока Тягунов изображал услужливость, якобы пытаясь отыскать по деревне Пипкина, а Андрей бесцельно слонялся по берегу Неги, не зная куда податься и с кем поделиться несчастьем, а Ермаков за председательским столом закусывал язем в томате, зеленым луком и черным хлебом, полуглухая Еремеевна выскользнула из-за перегородки, соседствующей с председательским кабинетом, где имела обыкновение дремать на стуле среди жестяных ведер, снеговых лопат и половых тряпок, в ожидании, когда председатель стукнет кулаком по доскам и вызовет ее на задание: «Еремеевна! Слетай за...» На этот раз никто не приглашал Еремеевну и не посылал за нужным человеком, но курьерша летела, не жалея своих немало натопавших ног, разбрызгивая галошами подсыхающие лужицы и прижимая к груди сморщенные старческие кулачки. Перед избой Марьи Ивановны она приостановилась, чтобы перевести дух и прибрать под платок выбившиеся на свободу седые космы, и, едва успев с ними справиться, в нетерпении толкнула дверь:

– Марья! Твоего внучонка милицейский начальник в стрельбе обвиняет: и по медведю, и по Батурину, и по Витьке Седых. Заарестовать грозится и паспорт отнял. Я все слышала...

В это время Пипкин блаженствовал в предбаннике Марьиной бани, где он, разомлевши после парной, отдыхал на широкой лавке в компании с бутылкой «Зубровки». Рядом с ней сподручно разместилась и закусочка: испеченные в той же бане на углях каменки картофелины, свежепросоленный сырок и полбуханки хлеба. Вся Ванюшкина амуниция и одежда разместились тут же на дощатых стенах: в свои редкие наезды в поселок полюбивший одиночество Пипкин по уговору с Марьей жил в ее бане и здесь же держал свои пожитки. Тут его и застал Тягунов:

– Лежишь? – ядовито ухмыльнулся Тягунов, прикрывая за собой дверь предбанника.

– Как на нарах, – весело подтвердил захмелевший Пипкин. – Хочешь «Зубровки»? На-ка, плесни на свою каменку, а то, я гляжу, ты еще в бане не был, а весь в поту, как колхозная лошадь.

– Давай, – не удержался Тягунов и приложился к бутылке. – С тебя так и так причитается. Про нары ты, Иван, в самый раз вспомнил: опер тебя к себе требует. Велит в контору экспедиции к шестнадцати ноль-ноль явиться со всеми документами.

– А по какому такому случаю вспомнили менты про мою персону? – встревожился Иван.

– А хрен его знает, – пожал плечами Тягунов. – Наверное, из-за прописки. Ерунда, конечно, но лучше милицию не сердить и зря не опаздывать. Ну, я пошел.

Оставшись один, Пипкин допил бутылку, потом поднялся, отломил прутик длиной с мизинец, зажал его кончик перпендикулярно ладони между мизинцем и безымянным пальцем и выставил на солнце. Тень от прутика перекрыла три пальца ладони и заползла на четвертый. «Половина четвертого», – определил Пипкин и начал собираться. Из глубин вещевого мешка, с самого его дна, где хранятся вещи не повседневные, извлек Иван потертый клеенчатый пакет, надежно скрепленный суровой ниткой. Вся биография Ивана уместилась под этой клеенкой: штук пять фотографий, материнские письма, пожелтевшая газетная вырезка, аттестат дизелиста, паспорт и трудовая книжка. Иван разложил их на скамье, раздумывая, что взять, а что оставить, но разделить привыкшие друг к другу бумаги не решился, завернул их обратно в клеенку, увязал суровой ниткой и, сунув в суконную фуражку, водрузил на еще не остывшую после бани и «сугрева» голову. По этой же причине пиджачишко оставил на гвозде.

Ходить от поселка к экспедиции спотыкливо: тропинка змеится по корням кедров вдоль самой кромки обрыва. Прорубить короткую дорогу все никак не удосужатся, а ходить тайгой по болотам и буреломам одним лешакам способно – поэтому все ходоки из поселка и обратно пробираются обрывистой кромкой, с опаской поглядывая под ноги, где крутит пенные водовороты желтобрюхая Нега, и всякий раз вздрагивая и хватаясь за кусты, когда поблизости рухнет в ее пучину очередной кусок песчаного яра. Опасно здесь ходокам. Зато хорошо береговым стрижам да еще ронжам-кедровкам, что раскричались как на базаре. Зря эти птицы не кричат – кого-то увидели и предупреждают лесных жителей: опасность! И верно опасность – человек с двустволкой. Только несет он ее не на плече и не на изготовку, а крадучись, за ремень, так, что едва не волочится оно по земле и временами ударяет прикладом по корням – охотники так ружье не носят. Да и не охотник это вовсе идет, а баба, точнее, бабка Марья Ивановна. Вот подошла она к крутояру, глянула вниз, где в суводи качается в пене сучковатая коряга, подняла к груди ружье, трижды плюнула на вороненые стволы и бросила изо всех старческих сил подальше в пучину, чтобы уже никогда не явилось оно на свет Божий и не принесло никому несчастья. Задержалась на секунду, пока не разошлись круги, перекрестила широким крестом и себя, и лес, и Негу, пробормотала под нос себе то ли молитву, то ли заклятие и пошла, слегка шаркая больной левой ногой. Как и в день похорон ее Ивана, полушалок на Марье был надет черный.

А другой Иван, ее квартирант Пипкин, в синей сатиновой рубахе в полосочку, в толстенном демисезонном картузе, попался ей навстречу: идет, насвистывает.

– Начальник из-за прописки вызывает, – пояснил он старухе. – Оштрафует, наверное. Тороплюсь – как бы не опоздать, вечером надо на остров поспеть.

В ответ промолчала старуха. А Иван, голова бедовая, ничуть не расстроился и побежал по тропинке дальше, на ходу посвистывая, слегка покачиваясь и глядя под ноги, чтобы не споткнуться и не потерять галоши. А лучше бы он по сторонам смотрел и берег не галоши, а голову. Потому что возле того самого яра, у которого Марья приготовила к утоплению проклятое ружье, из-за лесины за спиной Ивана качнулась вперед темная фигура и взмахнула длинной рукой. Глухо стукнуло по фуражке, и