Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников

и все в мухах. На столе пустая бутылка и рыбьи скелеты – более ничего. Двигатель был заглушён самой командой, печка не топилась: лето. Значит, не угорели, а от чего умерли – неясно. Сообщили в милицию, в прокуратуру. Те бились, бились – не могут найти причину смерти. Следов насилия не установлено, от болезни четверо одновременно и в спокойных позах не умирают: при отравлении рвота или судороги бывают. Тогда врач дает заключение – отравление алкоголем. Но с этим уже судоходный инспектор не согласился: мол, зря позорите флотских. Он этого капитана хорошо знал – его литром не усыпить, а они одну на четверых выпили. Смешит речников доктор. Тому, конечно, деваться некуда, против фактов не попрешь, от одной бутылки еще никто не умирал. Однако и следствие в тупике: нет причин, и все тут. Все кивают на доктора. А он новую причину придумал – ботулизм.

– Это когда от тоски человек чахнет, я от Станислава Андреевича слышал, – подал голос из-под тулупа Карым. Он с комфортом устроился по соседству на охапке сена в обнимку со своей неразлучной громыхалкой и терпеливо молчал, ожидая, когда у костра наговорятся и придет черед его необычным историям.

– Да нет, – возразил Лева, – ботулизм – это вроде рыбьей холеры. Бывает больная рыба, поел ее человек – и больше не жилец. День-два, и отдаст концы. Вот от нее команда якобы и умерла.

– Вот врет, почище Карыма! – восхитились и загоготали вокруг косари. От их разом раскатившихся глоток взметнулось искрами из костра пламя, метнулась ввысь испуганная сова, шарахнулись на кошенине стреноженные лошади, а в пустом черемошнике за протокой вырвалась из объятий прилипшего к ней Витьки Седых и, оправив на ходу юбку, убежала в вагончик Зойка Михайлова. Виктор не долго огорчался, прыгнул в Карымов обласок и двумя ударами весла перегнал его на мужскую сторону. Когда он подошел к костру, там наступило время последней байки Карыма. По этому случаю бабай выбрался из-под тулупа и, наполнив чифирным зельем свою прокопченную кружку, терпеливо, как сыч над мышиной норой, выжидал той реплики, после которой можно будет ввязаться и целиком овладеть вниманием.

– С бабьего берега? – вопросом встретил появление Витьки Клавдиян. – И не боитесь по темноте шататься? Видел я, как ты Зойку в черемошник повел. Оно, конечно, не вредно: Зойка поспела, ей давно в черемошник пора, однако место здесь неспокойное – вдруг медведь? Он тут с весны шатается. Придавит вас, а я, как старшой, потом отвечай.

– Зря ты, Клавдиян, о Зойке вздыхаешь, – не упустил своего момента Карым. – Скажем, случится ей в лесу на мишку наткнуться – так ему же и хуже. Баба или девка – это такое хитроумное зверье, супротив которого косолапому ни за что не устоять. Вот такой был случай. С Верхнемысовской одна бабенка по голубику пошла. То ли она шаманка была, то ли ведьма, как все бабы, не скажу, однако звериный язык понимала. Навстречу ей медведь, тоже по ягоды собрался. Договорились идти вместе – веселей вдвоем. Идут, видят: на дороге золотой рубль лежит. Баба кричит: «Мой – я мужику водки куплю». Медведь ревет: «Мой – я себе меду куплю». Стали спорить, как золотой разделить. Тогда баба предлагает медведю: «Давай, мишка, поборемся. Кто победит, того и монета. Только, чур, не царапаться. Если ты меня, мишка, оцарапаешь – моя монета. Если я тебя оцарапну – твоя». Топтыгин конечно же согласился с удовольствием. А для верности взяли судьей зайца. Мишка бабу не успел сгрести, а она уже орет, что оцарапал ее медведь. И подол в доказательство задирает: «Гляди, какая рана глубокая». Мишка был из порядочных – перепугался, кричит зайцу: «Дери, косой, лыки – дыру зашивать!» А у косого силенок мало: как ни старается – ничего отодрать не может. Видит медведь, что плохо дело. Велит зайцу у бабы дыру зажимать, чтобы дальше не расползалась, а сам взялся лыки драть. Теперь уже баба перепугалась: а ну как зашьют – как тогда мужику объяснишься? Стала она тужиться, стала она пыжиться – да как дунет! От звука аж листья с осин посыпались! А зайца от нее на сажень отбросило. Струхнул косой, заверещал: «Мишка! Она в другом месте лопнула!» А тот и сам оторопел: «Слышу, косой. Бросай ее к лешему и бежим, пока она вся не полопалась!» Так и убежали. А хитрая баба купила на золотой себе обновки, а шкалик для мужика позабыла взять.

– Бабы – они такие, – засокрушались косари. – О мужике никакой заботы – медведь им друг.

– Однако нехорошо на ночь глядя о нем вспоминать, – многозначительно заметил Иван Мокеев, с тревогой оглядываясь на обступившую темноту. – Еще накличем. Он же где-то поблизости шастает.

– Не боись, сосед, – похлопал его по плечу Клавдиян, – не осмелится. От одного вида Карымовой фузеи все звери шарахаются, а если ее заставить выстрелить, да еще и попасть – тогда и того хуже.

– Ясно, что с таким самопалом и тигр не страшен, – поддел Лева. – Ты бы его все-таки зарядил на ночь, а то не ровен час...

– Отца сыны не учат, – перебил его Карым. – Уже зарядил – нулевкой.

– А пули нет? – поинтересовался Мокеев.

– Отстань, – проворчал Карым.

Косари поползли в балаган устраиваться на ночь. Внутри балагана пошуршали сеном, повозились в темноте, да и угомонились. Виктор Седых прислонился к теплому боку давно уже уснувшего Андрея, попробовал стянуть с него полу дождевика, но не преуспел и, смирившись, задремал. У костра остался один Карым. Он поворошил угли в костре, допил остатки заварки и хотел уже было завернуться в тулуп, как услышал шаги в темноте. Старик легко, по-кошачьи, вскочил и взял на изготовку ружье. Тяжелый ствол ладно лег на заскорузлую ладонь и нацелился в пугающую темноту, каждую секунду готовый громыхнуть смертоносным зарядом. Но вот темнота колыхнулась, раздвинулась, и в свете костра явилась чем-то явно перепуганная гнедая кобыла по кличке Затируха. Бока ее тяжело вздымались, она жалась к огню и пугливо озиралась на недалекие кусты. Карым отложил