Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

— Вот что значит иметь вкус, вот что значит отдавать должное прогрессу! — не умолкал Дамазо, размахивая руками перед носом Карлоса; Афонсо меж тем незаметно исчез за штофной портьерой. — Кстати, твой дедушка, Карлос, шикарный старик!..

— Оставь ты моего деда в покое… Выйдем-ка, я хочу тебе кое-что сказать.

Карлос открыл балконную дверь и, выведя Дамазо на балкон, быстро рассказал ему о своем намерении посетить Оливаес вместе с Кастро Гомесами… Он уже говорил с Крафтом, и тот готов их принять: Крафт полагает, что это будет восхитительно, и собирается украсить весь дом цветами. И теперь дело лишь за Дамазо — он должен пригласить Кастро Гомесов.

— Черт побери! — с досадой проворчал Дамазо. — До чего же тебе не терпится с ней познакомиться!

Но он тут же согласился, что это будет настоящий шик! А для него, Дамазо, — удобный случай остаться с ней наедине!.. Пока Карлос и Крафт поведут Кастро Гомеса осматривать коллекцию, он отправится с ней гулять по саду… Весьма кстати!

— Я завтра же передам им приглашение… Уверен, что они его примут. Она обожает антикварные вещи!

— И сразу дай мне знать, согласны они или нет.

— Непременно… Она тебе понравится; она много читала и превосходно судит о литературе; порой она меня ставит в тупик…

Маркиз вышел к ним, зовя их обратно в кабинет; вспомнив о своем больном горле, он поспешил закрыть балконную дверь. И еще он хотел бы до обеда пойти к Карлосу в спальню и пополоскать горло раствором соли…

— И это португальский мужчина! — шутливо воскликнул Карлос, поддерживая маркиза под руку.

— Да, я ношусь со своим горлом, — маркиз освободил руку и сердито взглянул на Карлоса. — А ты — со своими чувствами. А Крафт со своей респектабельностью. А Дамазо со своей глупостью. В Португалии все с чем-нибудь да носятся и заняты только собой!

Карлос, смеясь, увлек его в коридор. Но в прихожей они увидели Афонсо, беседующего с какой-то женщиной в трауре, которая целовала ему руку и все порывалась встать на колени, заливаясь слезами; с ней рядом — другая женщина, тоже вся в слезах, качала завернутого в шаль младенца, видимо, больного — младенец жалко попискивал. Карлос в смущении остановился; маркиз тут же полез в карман. Однако старик, предупреждая его порыв, легонько подтолкнул обеих женщин к лестнице: они спустились, благословляя его сквозь рыдания; и старик, обернувшись к Карлосу, проговорил, словно извиняясь, дрожащим голосом:

— Все несчастные просители… Такая печальная история… И что хуже всего, сколько бы ни дал, этим все равно по-настоящему не поможешь. Мир дурно устроен, маркиз.

— Мир дурно устроен, сеньор Афонсо да Майа, — отозвался растроганный маркиз.

В ближайшее воскресенье, в два часа дня, фаэтон с Карлосом и Крафтом, на время скачек нашедшим приют в «Букетике», остановился в конце Беленской площади как раз в тот момент, когда над ипподромом уже вспыхнул фейерверк. Один из лакеев сошел, чтобы купить билет для Крафта в жалкой деревянной будке, сколоченной накануне, где сидел маленький человечек с большой седой бородой.

Был один из тех жарких, напоенных яркой синью дней, когда палящее солнце словно расплавляет камни мостовой, золотит поднятую пыль, вспышками отражается в окнах и весь город сияет ослепительной известковой белизной, незыблемой и однообразной, которая в медлительности летних дней утомляет и неуловимо омрачает душу. На площади Иеронимитов, возле собора, замер в ожидании распряженный накалившийся от солнца омнибус. Какой-то работник с женой в цветастой шали, держа на руках сынишку, глазел то на дорогу, то на реку, наслаждаясь воскресным днем. Тут же мальчишка заунывным голосом предлагал афишки скачек, но их никто не покупал. Женщина с кувшином холодной воды, не видя желающих утолить жажду, села в тень поискать насекомых у своего малыша. Четверо грузных муниципальных гвардейцев верхами объезжали шагом безлюдную площадь. А над ипподромом без передышки веселый треск фейерверков растворялся в раскаленном воздухе.

Лакей все еще никак не мог отлепиться от будки, — у кассира не оказалось разменной монеты. Крафт, соскочив с сиденья, отправился на переговоры, а Карлос, в нетерпении щекоча хлыстом крупы лошадей, нервно и резко кружил по площади. От самого «Букетика» он беспрерывно горячил лошадей и ехал молча, не разжимая губ. Вся неделя, начиная с того вечера, когда он условился с Дамазо о поездке в Оливаес, была для него сплошным огорчением. Дамазо исчез, не привезя никакого ответа от Кастро Гомесов. Гордость не позволила Карлосу самому разыскивать Дамазо. Дни тянулись, бесплодные и пустые; задуманная идиллия в Оливаесе не осуществилась; он так и не познакомился с мадам Гомес; он больше нигде не встречал ее, не надеялся встретить и здесь, на скачках.

Проехала наемная карета; в ней сидели два господина, оба с бутоньерками в петлицах, оба натягивали перчатки; за каретой коляска, ею правил толстяк в черных очках: он едва не налетел на арку. Наконец, после неприятных объяснений с седобородым кассиром, вернулся с билетом Крафт.

За аркой пыль стояла столбом. Из окон, скрываясь под зонтиками от солнца, выглядывали женщины. Наряд конной муниципальной гвардии перегораживал улицу.

У въезда на обнесенный отрадой ипподром фаэтон Карлоса вынужден был остановиться за коляской толстяка; тот тоже не мог двинуться с места, ибо въезду препятствовала наемная карета: два господина с бутоньерками в петлицах яростно препирались с полицейскими. Пусть позовут сеньора Саведру. Сеньор Саведра, член Жокей-клуба, сказал им, что они смогут проехать на ипподром, не платя за экипаж. Он им сказал это вчера, в аптеке Азеведо! Пусть позовут сеньора Саведру. Полицейский, рассердясь, отмахнулся от них. Тогда один из господ, стянув перчатки, собрался было вылезти из кареты, чтобы сразиться с полицейским врукопашную, но тут рысью подъехал гвардеец и, не разобравшись, грозя кулаком, с криками набросился на толстяка и заставил его отъехать в сторону. Другой гвардеец вмешался, и началась потасовка. Дамы, бывшие с господами в карете, цепляясь платьями за дверцу и подножку, в испуге бросились вон. В поднятой пыли, сквозь шум и гам, доносились заунывные звуки шарманки, наигрывавшей «Травиату».

Наконец фаэтон Карлоса выехал на ипподром вслед за коляской толстяка, который, вне себя от ярости, то и дело обращал к нему пунцовое лицо и клялся, что он еще. покажет этому гвардейцу.

— А тут недурно все устроено, — пробормотал Крафт.

Ипподром раскинулся перед ними, слегка возвышаясь к горизонту, а после раскаленных, пыльных тротуаров и резкой белизны стен свежесть и простор поля, его зеленая, чуть обожженная солнцем трава, кое-где краснеющая маками, особенно радовали глаз. Ласковый ветерок приносил прохладу с реки.

Посреди обширного зеленого пространства темнело скопище людей и экипажей, расцвеченное светлыми зонтиками, блеском каретных стекол и белыми куртками кучеров. Чуть подальше, но обе стороны королевской трибуны с обтянутыми красным сукном перилами, возвышались трибуны для публики, сколоченные топорно, вроде подмостков на деревенском празднике. Левая трибуна, еще не окрашенная и не заполненная публикой, зияла на солнце щелями. В первом ряду правой трибуны, уже вымазанной снаружи голубой краской, сидели, облокотившись о барьер, дамы, почти все в черном; еще несколько дам разместились на ступеньках, а все остальные скамьи оставались пустыми, и их свежевыструганные доски грубо приглушали яркость немногочисленных нарядных летних платьев. Время от времени ветер принимался играть синими флажками на двух высоких флагштоках. Великое безмолвие исходило от ослепительного неба.

Трибуны, окруженные деревянной загородкой, были оцеплены солдатами-пехотинцами — их штыки сверкали на солнце. А в унылом служителе, проверявшем билеты, который был облачен в не по росту просторный, туго накрахмаленный белый жилет, доходивший ему до колен, Карлос узнал парня, приходившего убирать его лабораторию.

У буфета Карлос и Крафт встретили Тавейру — он уже услаждал себя пивом. В белых гетрах и с целым букетом желтых гвоздик в петлице, он явно намеревался украсить своим присутствием скачки. Тавейра уже видел Mist, кобылу Клиффорда, и решил поставить на нее. Какая крутая шея, какие эластичные бабки!..

— Честное слово, я просто влюбился в нее! И подумал: ведь не всякий день бывают скачки, отчего не рискнуть? Поставлю три мильрейса. А ты, Крафт?

— Не знаю, может быть, позднее… Сначала пойдемте посмотрим, как все это выглядит.

Часть склона между трибунами и скаковым кругом занимали одни мужчины: завсегдатаи Клуба и Гаванского Дома, министерские чиновники; многие явились запросто — в светлых куртках и жокейских кепи. Те, что были одеты с претензией на элегантность — в рединготы и с биноклями на груди, — чувствовали себя неловко и явно раскаивались в своем неуместном параде. Тихо переговариваясь, все они прохаживались по траве, пуская легкие завитки папиросного дыма. То один, то другой мужчина останавливался и, заложив руки за спину, вперял взгляд в какую-нибудь из вновь появившихся на трибуне дам. Рядом с Карлосом двое бразильцев жаловались на дороговизну билетов и находили ужасающими «эти щелястые трибуны».