Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

Снаружи вдруг раздался какой-то шум и громкие голоса. Проходившая мимо дама с ребенком, испугавшись, поспешила укрыться в буфете. Мимо дверей пробежал полицейский.

На ипподроме что-то случилось.

Карлос и все, кто был вместе с ним, покинули буфет и, выйдя, увидели возле королевской трибуны толпу людей и размахивавшего руками Варгаса. Туда со всех сторон бежали любопытствующие, толкаясь и обгоняя друг друга; остановленные плотной толпой, они вытягивались на цыпочках; многие перескакивали через веревку, огораживающую скаковой круг, невзирая на попытки полицейских помешать им, и теперь возле трибуны бушевало скопище цилиндров и светлых костюмов, осаждая ступени королевской трибуны, откуда на все это невозмутимо взирал королевский адъютант, с блестящими аксельбантами и без головного убора.

Карлос, прокладывая себе дорогу в толпе, рассмотрел наконец в самой гуще двух наездников, которые участвовали в скачках на приз торгового дома; тот, кто скакал на Юпитере, был еще в сапогах, в светлом пальто поверх жокейской куртки; он в ярости и отчаянии поносил судью Мендонсу, а тот только таращил глаза и никак не отвечал на брань. Друзья жокея настаивали, чтобы он опротестовал результат. Но тот, бледный и трясущийся, только топал ногами и кричал, что плюет на все протесты! Он проиграл потому, что все было подстроено заранее! И здесь нужно протестовать палкой! Потому что на этом ипподроме сплошное кумовство и мошенничество!

Господа посолиднее вознегодовали против столь грубых оскорблений:

— Вон его, вон!

У жокея нашлись защитники; тут же затеялись другие споры, и спорщики принялись осыпать друг друга грубыми ругательствами. Какой-то господин в сером костюме кричал, что Мендонса судил в пользу Пиньейро, скакавшего на Шотландце, потому что он с ним в тесной дружбе; другой господин нашел подобное обвинение бесчестным; и оба, стоя лицом к лицу, со стиснутыми кулаками, громко бранили один другого «подлецом и мерзавцем»!

Во время всех этих препирательств какой-то маленький человечек с огромным галстуком-бабочкой тщетно пытался утихомирить всех, воздевая руки к небу и восклицая умоляющим и уже охрипшим голосом:

— Ну, зачем вы так, господа… Минуточку… Я — человек сведущий… Я — сведущий человек…

Внезапно могучий бас Варгаса, подобный реву быка, покрыл весь этот шум. Стоя перед жокеем без шляпы, с густо побагровевшим лицом, он кричал ему, что в обществе порядочных людей так себя не ведут. Если джентльмен позволяет себе усомниться в судейском решении, он должен опротестовать его. Но говорить, что все здесь воры и мошенники, может только какой-нибудь проходимец вроде него, который, верно, сроду не состоял членом Жокей-клуба! Жокей, удерживаемый приятелями, вытянул худую шею, словно хотел укусить Варгаса, и бросил ему в лицо грязное ругательство. Варгас, раздвинув толпу, очистил себе пространство, засучил рукава и взревел:

— Ну-ка повтори еще раз! Ну-ка повтори!

И в ту же секунду вся людская масса хлынула, ударилась о доски королевской трибуны и закружилась, как в водовороте; послышались крики: «Долой!», «Смерть!»; взлетали в воздух шляпы, то тут, то там завязывались потасовки.

Весь этот шум и гам пронизывали яростные свистки полицейских; перепуганные дамы, приподняв юбки, бежали прямо через поле к экипажам: грубое дыхание бессмысленного мятежа пронеслось над ипподромом, опрокинув искусственный барьер цивилизации и принужденную позу показной благопристойности…

Карлос очутился рядом с маркизом; тот, весь бледный, повторял:

— Невероятно! Невероятно!

Карлос возразил, что, напротив, все это очень живописно.

— Скажешь тоже: живописно! Стыд, да и только, а тут еще иностранцы!

Меж тем людская масса мало-помалу рассеивалась, подчиняясь гвардейскому офицеру, маленькому, но решительному человеку; продвигаясь на цыпочках, он внушительным тоном взывал к «благородству» и «благоразумию». Жокей в светлом пальто заковылял прочь, поддерживаемый приятелем, прижимая платок к разбитому носу; комиссар спустился на поле в сопровождении благодарной публики; он не скрывал своего торжества и на ходу приводил в порядок сильно пострадавшую шляпу. Оркестр исполнял марш из «Пророка», а несчастный судья Мендонса, привалившись к королевской трибуне, бормотал, не в силах прийти в себя от изумления:

— И это все из-за меня?! Это все из-за меня?!

Маркиз продолжал вопить Карлосу и подошедшим к ним Клиффорду, Крафту и Тавейре:

— Ну что, убедились? Я вам вечно твержу! Эта страна признает лишь деревенские забавы… Скачки и все другие цивилизованные развлечения, завезенные к нам из чужих краев, нуждаются прежде всего в воспитанной публике. А в каждом из нас сидит фадиста! Наше веселье — скверное вино, гитара, пьяная потасовка, а потом клятвы в вечной дружбе! Вот так-то!

Клиффорд, который слушал все это саморазоблачение с невозмутимостью истого джентльмена, тут, подавив улыбку, стал уверять в виде утешения, что подобные беспорядки могут случиться в любой стране… Но было похоже, что в глубине души для него все происшедшее — отвратительно. Вокруг зашептались, что он не выпустит Mist. Пожалуй, он прав. Какого черта! Для такой прекрасной породистой лошади просто унизительно выступать на ипподроме, где нет порядка и где в любую минуту могут засверкать ножи.

— Послушай, тебе не попадался случайно эта скотина Дамазо? — спросил Карлос Тавейру, отозвав его в сторону. — Вот уже битый час я за ним гоняюсь…

— Я его видел на другой стороне, на площадке для экипажей, с Жозефиной да Салазар… Разодет в пух и прах: в белом рединготе и с крепом на шляпе!

Однако Карлосу пройти туда не удалось: скаковой круг был оцеплен. Начались состязания на Большой Национальный приз. Номера лошадей уже были вывешены на табло, гул гонга поплыл в воздухе. Грум вывел под уздцы Шалуна — лошадь Дарка — под жокеем в красно-белой куртке и таком же кепи; некоторые зрители с видом знатоков рассматривали лошадиные бабки, демонстрируя свою осведомленность. Карлос тоже восхищенно оглядел поджарую, нервную, с точеным корпусом гнедую лошадь.

Обернувшись, Карлос вдруг увидел графиню Гувариньо; она, видимо, только что приехала и разговаривала, стоя возле доны Марии да Кунья. На ней был английский костюм из кашемира кремового цвета, очень простой и изящный, с которым смело контрастировали длинные черные перчатки с раструбами; черный тюрбан обвивала белая вуаль, наполовину скрывавшая ее лицо; впрочем, сей головной убор в восточном стиле не шел к ее вздернутому носику и огненным волосам. Однако все мужчины любовались ею, словно прекрасным портретом. При виде Карлоса графиня засияла улыбкой, глаза ее заблестели. Невольно она сделала шаг в его сторону; и на какое-то время они отделились ото всех, разговаривая вполголоса, а дона Мария, улыбаясь, наблюдала за ними, преисполненная снисходительности и готовая осенить их материнским благословением.

— Я уже не надеялась быть здесь, — начала графиня, явно нервничая. — Гастан сегодня был невыносим! Завтра я должна ехать в Порто.

— В Порто?

— Отец хочет, чтобы я приехала, у него день рождения… Бедный, он стареет и прислал мне такое грустное письмо… Он уже два года меня не видел…

— Граф тоже едет?

— Нет.

И графиня, улыбнувшись в ответ на приветствие баварского посланника, который вприпрыжку проследовал мимо, добавила, пронизывая Карлоса взглядом:

— Я хочу тебя просить…

— О чем?

— Чтобы ты тоже поехал.

Именно в эту минуту Телес да Гама подошел к ним с афишкой и карандашом в руке.

— Не желаете ли войти в общую ставку, Майа? Есть пятнадцать билетов по десять тостанов каждый… Там, на трибуне, все держат пари… Беспорядки оказались ко благу, они раззадорили публику, пробудили в ней азарт… А вы желаете, сеньора графиня?

Да, графиня тоже войдет в ставку. Телес да Гама вписал ее и удалился с озабоченным видом. Затем их уединение нарушил Стейнброкен; все такой же цветущий, в белой шляпе и с галстуком, заколотым рубиновой булавкой, он выглядел еще более чем всегда расфранченным, светловолосым и энглизированным в сей знаменательный день официального спортивного торжества.

— Ah, comme vous etes belle, comtesse!.. Voila une toilette merveilleuse, n'est ce pas, Maia?.. Est ce que nous n'allons pas parier quelque chose?[82]

Графиня, раздосадованная невозможностью продолжить разговор с Карлосом, принужденно улыбаясь, пожаловалась, что уже поставила целое состояние… Однако она все же поставит еще пять тостанов из дружбы к Финляндии. Какую лошадь он предпочитает?

— Ah, je ne sais pas, je ne connais pas les chevaux… D'abord, quand on parie…[83]

Она в нетерпении предложила поставить на Владимира. Но тут ей представили другого финляндца, секретаря Стейнброкена; белокурого томного юношу, молча склонившегося перед нею столь почтительно, что его золотой монокль выпал у него из глаза. Подошедший Тавейра доложил возбужденно, что Клиффорд решил не выпускать Mist.