Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

Телес да Гама, продолжая прохаживаться вразвалку, поклялся, что отделает заново столовую, дабы задать в честь сеньоры графини пир, который войдет в историю! А с сеньором Майа все обстоит проще: они пообедают на кухне, держа тарелки на коленях. И он удалился, громко смеясь и показывая свои великолепные зубы.

— Весельчак он, этот Гама, не правда ли? — сказала графиня.

— Весельчак, — отозвался Карлос.

Графиня взглянула на часы. Половина шестого, в это время она уже не принимает: наконец-то они могут поговорить как добрые друзья, не боясь, что им помешают. Однако оба не находили слов, и только глаза их встречались, пока тянулось томительное молчание. Чтобы прервать его, Карлос спросил о Чарли, своем прелестном пациенте. Он не совсем здоров: небольшой кашель, вероятно, простудился на прогулке. За мальчиком нужен глаз да глаз. Она замолчала, не сводя взгляда с ковра на полу гостиной и слегка поигрывая веером; на ней было великолепное платье цвета палых листьев из плотного шелка: при малейшем движении платье издавало шуршанье, похожее на шелест осенней листвы.

— Какая прекрасная стоит погода! — воскликнула графиня, словно очнувшись.

— Прекрасная! — подхватил Карлос. — Недавно я был в Синтре, и трудно себе представить… Райская красота.

Он тут же спохватился: ему вовсе не хотелось рассказывать в этой гостиной о своей поездке в Синтру.

Но графиня, казалось, не слыхала его слов. Покинув кресло, она заговорила о нотах, полученных ею сегодня утром из Англии: ей прислали песенки, модные в этом сезоне. Потом она села за фортепьяно и, опустив пальцы на клавиши, спросила Карлоса, слышал ли он песенку «The Pale Star»?[72] Нет, Карлос ее не знал. Все эти английские песни, увы, на один лад: они меланхоличны, сентиментальны — словом, песни для чувствительных мисс. И всегда в них поется про печальный парк, тихий ручей и поцелуй под сенью каштанов…

Графиня прочла ему вслух слова «Pale Star». Ну вот, и здесь то же самое: звездочка любви, мерцающая в сумерках, тихое озеро и робкий поцелуй под сенью дерев.

— Впрочем, хоть они и однообразны, — сказал Карлос, — однако всегда прелестны.

Но графиня с досадой отбросила ноты, сочтя песню наивной и глупой. Она принялась перебирать лежавшие на фортепьяно другие ноты, заметно нервничая и помрачнев лицом. Чтобы нарушить неловкое молчание, Карлос похвалил ее цветы — они на редкость красивы.

— Ах, тогда я подарю вам розу, — сказала графиня, бросив перебирать ноты.

Роза, предназначенная для подарка, находилась в ее будуаре. И Карлос последовал туда за шлейфом графини, на котором, словно на осенней листве под лучами солнца, играли золотые блики. В голубом будуаре Карлос увидел прелестное трюмо XVIII века и на массивном дубовом постаменте гипсовый бюст графа: он был запечатлен произносящим речь — с высоко поднятой головой, сбившимся галстуком и полураскрытым ртом…

Графиня выбрала бутон с двумя листьями и пожелала сама украсить им редингот Карлоса. Она наклонилась к нему, и он ощутил аромат вербены и теплоту, исходившую от ее полуобнаженной бурно дышавшей груди.

Пальцы ее дрожали и не могли справиться с цветком; они медлили, словно засыпая, не в силах отлепиться от ткани, которой они касались…

— Voila! — прошептала она чуть слышно. — Вот мой прекрасный Рыцарь Алой Розы… А теперь — награда!

И Карлос, повинуясь ее неодолимому призыву, прижался губами к ее губам. Шелк ее платья зашуршал под его руками; и графиня, откинув назад голову, бледная как воск, закрыв глаза, замерла в его объятиях. Он сделал шаг — она не пошевелилась; коленом он нащупал край низкой софы, но от его толчка софа, сдвинувшись с места, откатилась. Запутавшись в шлейфе графини, Карлос, спотыкаясь, вновь приблизился к просторной софе, которая, вновь откатившись, наконец уперлась в постамент, где красовалось вдохновенное лицо сеньора графа. И долгий вздох растворился в шорохе сминаемого шелка.

Вскоре Карлос стоял возле графского бюста, поглаживая бороду; вид у него был смущенный, и в глубине души он уже раскаивался в своей слабости; графиня перед трюмо XVIII века дрожащими пальцами поправляла прическу. Вдруг в прихожей послышался голос графа. Поспешно подбежав к Карлосу, графиня взяла его за подбородок своими длинными, сплошь в драгоценных перстнях, пальцами и быстро поцеловала в глаза и волосы. Затем, раскинувшись на софе, заговорила о Синтре, громко смеясь; тут вошел граф в сопровождении какого-то лысого старика, который сморкался в огромный платок из индийского шелка.

Граф был приятно удивлен, увидев Карлоса, и долго, с горячностью жал ему руку, уверяя, что как раз этим утром, в палате, он его вспоминал…

— А что вы так поздно? — спросила графиня; она уже завладела старым господином и, оживленная, любезная, чаровала его улыбками.

— Наш граф держал речь! — отвечал старик; глаза его все еще блестели от пережитого восторга.

— Ты выступал? — воскликнула графиня, даря супруга лестным вниманием.

Да, ему пришлось выступить — и безо всякой подготовки! Он не мог вынести, когда Торрес Валенте (литератор, но круглый дурак, без тени практического опыта), когда тот стал ратовать за введение гимнастики в коллежах; тогда граф встал и попросил слова. Но пусть дорогой Майа не думает, что это была речь…

— Да еще какая! — прервал его старик, размахивая платком. — Одна из лучших речей, которые я когда-либо слышал в палате! Из самых сокрушительных!

Граф скромно запротестовал. Нет, нет, он просто воззвал к здравомыслию и добрым традициям. И задал знаменитому сеньору Торресу Валенте один-единственный вопрос: не думает ли тот, что наши дети, наследники славных родов, должны стать цирковыми акробатами?

— Ваш муж, что называется, сразил его наповал, сеньора графиня! — подхватил старик. — Я жалел лишь об одном: что этих убийственных слов не могла слышать ваша милость… И как он это произнес! С каким шиком!

Граф, улыбаясь, благодарил старика. Да, он вынужден был сказать так. И, отвечая на другие разглагольствования Торреса Валенте, который жаловался, что лицеи и коллежи «перенасыщены катехизисом», он тоже не мог удержаться от резкой отповеди ему.

— Да, отповеди жестокой… Глядя на него в упор, я сказал: «Ужели достойнейший пэр полагает, что наше отечество не сможет стать во главе прогресса, если в наших лицеях, коллежах и прочих учебных заведениях мы, законодатели, нечестивой рукой не заменим крест гимнастической трапецией?..»

— Великолепно! — пробормотал старик, громко сморкаясь.

Карлос, вставая, чтобы откланяться, подтвердил, что ирония графа, по его мнению, восхитительна.

Граф, прощаясь с ним, уже не удовлетворился дружеским рукопожатием, а обнял его за талию, именуя дорогим Майа.

Графиня улыбалась, бросая на Карлоса томные взгляды; бледность еще не покинула ее; она лениво обмахивалась веером, полулежа на подушках под бюстом мужа, где он обращал к публике свое вдохновенное лицо оратора.

X

Три недели спустя, жарким днем, перед грозой, когда на небе сгустились тучи и упали первые крупные капли дождя, Карлос вышел из наемной кареты с таинственно задернутыми зелеными занавесками, которая тихо остановилась на углу Патриаршей улицы. Двое проходивших мимо субъектов заулыбались, словно догадавшись, что он втайне спешит очутиться подальше от подозрительной кареты. И действительно, старая колымага на желтых колесах на протяжении двух часов, пока она катила по дороге в Келуш, успела пропахнуть вербеной, служа любовным пристанищем для Карлоса и сеньоры графини де Гувариньо.

Графиня вышла на Тутовой площади. А Карлос воспользовался пустынностью Патриаршей улицы, дабы покинуть наконец старый, с жестким сиденьем рыдван, где весь последний час он задыхался от жары, не смея опустить оконные стекла, с затекшими ногами и одуревший от шуршания измятых шелков и нескончаемых поцелуев графини…

Три недели они встречались в доме на улице Святой Изабеллы, который принадлежал тетке графини: тетка уехала в Порто вместе с горничной и оставила племяннице ключи от дома, поручив ее заботам кота. Тетушка, маленькая старушка по имени мисс Джонс, праведница и ревностная адептка англиканской церкви, всецело посвятившая себя распространению истинной веры, ежемесячно совершала миссионерские набеги на провинцию, раздавая там Библии, извлекая души из католического мрака, очищая (как она говорила) папистское болото… На лестнице в ее доме стоял сладковатый и печальный запах стародевической набожности; на лестничной площадке висел громадный картон, на котором десятистишие, написанное золотыми буквами и перевитое лиловыми ирисами, призывало всех входящих твердо следовать путями Господа! Когда Карлос впервые вошел в дом, он сразу же споткнулся о целую груду Библий. Комната тетушки также была их приютом: они громоздились на всей мебели, вылезали из старых шляпных коробок, валялись вперемешку с галошами и даже в умывальном тазу, — все одинакового формата, облаченные, словно в боевые доспехи, в черные переплеты, угрюмые и воинственные. Стены комнаты пестрели картонами, где разноцветные буквы распространяли суровые библейские стихи, душеспасительные наставления, вопли псалмов и обещания адских мук… И среди этого англиканского благочестия — изголовье железной кроватки, девственной и жесткой, и две почти пустые бутылки коньяка и джина. Карлос допил джин праведницы, а ее девственное ложе было перевернуто вверх дном в пылу любовной битвы.