Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

Крафт восхитился:

— Великолепно! Совсем как в пьесах Скриба.

— Ну, значит, — сказал Карлос с улыбкой, — сия достойная дама…

— Дона Мария! Кто бы мог подумать!.. Я же говорю — она благородная старая дама, ее принимают в лучших домах, но она бедна и оказывает такого рода услуги… Даже в собственном доме…

— И дорого она берет за эти услуги? — невозмутимо осведомился Крафт, продолжая извлекать урок из любопытной для него истории.

— Да нет, бедняжка, — ответил Эга. — Соверенов пять, и то от случая к случаю.

Лакей появился с блюдом креветок, и все трое уселись за стол.

После обеда друзья направились в «Букетик». Эга намеревался заночевать там: нервы его были расстроены и он боялся возвращаться к себе, на «Виллу Бальзак», Закурив сигары, они поехали туда в открытой коляске — ночь была теплая и звездная.

К счастью, в «Букетике» не было никаких гостей, и измученный Эга сразу же удалился в спальню на втором этаже, где стояла старинная кровать черного дерева. Там, как только провожавший его слуга вышел, Эга подошел к трюмо, где горели свечи, и сорвал с шеи спрятанный под сорочкой золотой медальон. В нем был портрет Ракели, и Эга хотел тут же сжечь его и бросить в ведро с грязной водой пепел своей любви. Но едва он открыл медальон, как ее прекрасное, омытое улыбкой лицо под овальным стеклом обратило на него печальный взор бархатистых томных глаз… Портрет запечатлел лишь ее голову и шею в вырезе платья; воспоминания Эги дополнили портрет, обнажили атласную кожу плеч, родинку на левой груди… Его губы вновь ощутили вкус ее губ, а в душе вновь отозвались вздохи, издаваемые ею в его объятьях. И она должна уехать, «никогда больше» он не увидит ее! Неизбывная горечь этого «никогда больше» потрясла Эгу, и, зарывшись лицом в подушку, он — несчастный радетель за народ, великий краснобай — долго и безутешно рыдал в ночной тишине.

Вся последующая неделя была для Эги мучительной, Наутро в «Букетике» появился Дамазо, начиненный столичными слухами и пересудами. Повсюду — и в Клубе, и на Шиадо — уже известно, что Коэн выгнал Эгу из дома. «Медведь» и «тирольская пастушка» — свидетели его изгнания — с наслаждением раззвонили об этом по всему Лиссабону. Говорили даже о том, что Коэн дал ему хорошего пинка. Друзья Коэнов, в особенности Аленкар, со рвением доказывали, что сеньора дона Ракел ни в чем не повинна. Аленкар твердил всем и каждому, что Эга, провинциальный лев, незнакомый со столичной манерой обхождения, самонадеянно принял за проявления любовной страсти обычную приветливость светской женщины и написал сеньоре доне Ракел непозволительно дерзкое письмо, которое бедняжка, заливаясь слезами, показала мужу,

— Ты хочешь сказать, что общество меня осудило, не правда ли, Дамазо? — пробормотал Эга; кутаясь в старый ulster, он сидел в кабинете Карлоса, съежившись в кресле, и слушал Дамазо; вид у Эги был усталый и больной.

Дамазо признался, что да, общество осудило Эгу.

А, Эга это предвидел! В Лиссабоне его невзлюбили. Ему не могли простить его роскошной шубы. И его саркастического остроумия. И слишком многим пришелся не по душе его обжигающий, словно раскаленное железо, талант; они завидовали тому, что мать его богата и он не ищет ничьего покровительства.

В субботу Карлос, отобедав (и превосходно!) у графа и графини Гувариньо, пересказал Эге свой разговор с графиней. Она весьма свободно, по-мужски, обсуждала с ним всю эту историю. Графиня поведала ему, что испытывает большое огорчение, и не только из-за бедной Ракели, с которой она была дружна, но и потому, что жалеет Эгу: она так им восхищается и вдруг столь блестящий, столь одаренный человек оказался замешанным в грязную историю! Коэн всем рассказал (и графу тоже), что он пригрозил дать Эге пинка за непристойное письмо к его жене. И те, кто, подобно графу, не были ни о чем осведомлены, поверили ему, придя в ужас от безнравственности Эги; те же, кто знал и целых полгода посмеивался за спиной Коэна над его слепотой, тоже делали вид, что верят, и сжимали кулаки в показном негодовании. Эга единодушно осужден всеми. И «весь» Лиссабон, обитающий между Клубом и Гаванским Домом, развлекается тем, что «хоронит» Эгу.

Эга и впрямь ощущал себя «похороненным». Он признался Карлосу, что решил уехать к матери, в ее поместье, и прожить там по крайней мере год, чтобы завершить «Мемуары Атома» и явиться в Лиссабон, когда его книга увидит свет; он вернется в столицу победителем, восторжествовав над всеми этими ничтожествами. Карлос не стал подвергать сомнению его радужные надежды.

Но когда Эга перед отъездом начал приводить в порядок свои денежные дела и занялся ликвидацией дома, он обнаружил, что его положение весьма плачевно. Он был должен всем — от обойщика до булочника; кроме того, у него еще оставались неоплаченными три векселя; эти долги, в случае если он их не возместит, повиснут на нем, словно спущенные с цепи собаки, добавят пищи для сплетен и к клейму изгнанного пинками любовника присоединят еще клеймо мошенника, преследуемого кредиторами! Единственное, что он мог сделать, — это снова прибегнуть к помощи Карлоса. И Карлос, чтобы все уладить, ссудил Эгу двумя тысячами эскудо.

Эга отпустил слуг, которых держал на «Вилле Бальзак», но и тут не обошлось без происшествий. Через несколько дней в «Букетик» явилась мамаша пажа, весьма наглая особа, и учинила скандал, крича, что ее сын исчез! Так оно и было: пресловутый юнец, соблазненный кухаркой, затерялся вместе с ней в Мавританском квартале, надеясь стать знаменитым певцом фадо.

Но Эга решительно отверг все притязания матроны. Почему, черт побери, он должен отвечать за все эти мерзости?

Однако она натравила на Эгу своего сожителя — полицейского. И страж порядка дал Эге понять, что, если понадобится, он как блюститель нравов подтвердит, что на «Вилле Бальзак» имели место «вещи, противные природе», и что паж прислуживал барину не только за столом… Полумертвый от отвращения, Эга сдался и откупился от вымогательницы, вручив полицейскому пять соверенов. В тот же вечер, пасмурный и дождливый, Карлос и Крафт проводили его до Санта-Аполонии, и Эга на прощанье подвел печальный итог своей романтической любви:

— Я чувствую себя, словно моя душа провалилась в отхожее место. Мне нужно омыться изнутри.

Афонсо да Майа, узнав о постигшей Эгу беде, о грустью произнес:

— Да, дебют не из удачных, сынок, не сбылись его надежды!

Вернувшись после проводов Эги, Карлос вспомнил слова деда и сказал, обращаясь к самому себе: «Надежды не сбылись!». Не сбылись не только надежды Эги, но и его собственные. И, быть может, именно поэтому слова деда звучали так грустно. Надежды не сбылись! Прошло полгода со дня приезда Эги из Селорико, когда он появился в Лиссабоне, облаченный в свою знаменитую шубу, собираясь потрясти столицу «Мемуарами Атома», направлять ее вкусы с помощью журнала, который он задумал издавать, желая стать для нее светочем идей, силой разума и не знаю чем еще… И вот сегодня, опозоренный, кругом в долгах, он возвращается в Селорико. Надежды не сбылись! Но ведь и он, Карлос, тоже приплыл в Лиссабон, обуреваемый грандиозными замыслами и жаждой трудиться, вооруженный всем, что было необходимо для его поприща; он привез с собой оборудование для врачебного кабинета и лаборатории, начатую книгу и многое другое… И что он сделал с тех пор? Написал две журнальные статьи, дюжину рецептов и вымученную главу «Медицина у древних греков». Надежды не сбылись!

Да, жизнь не рисовалась ему теперь столь многообещающей, как когда-то, и Карлос, задумавшись, ходил взад и вперед по бильярдной, где рядом беседовали друзья, а за окнами завывал юго-западный ветер. Бедный Эга, который едет сейчас, съежившись в углу вагона, как он, должно быть, несчастлив! Но и те его друзья, что сидят здесь, тоже не больно веселы. Крафт и маркиз как раз говорят о том, что жизнь мрачна и безрадостна. Зачем жить, вопрошал Крафт, если только ты не Ливингстон и не Бисмарк? Маркиз с глубокомысленным видом отвечал, что мир, по его мнению, все больше глупеет. Вскоре явился Тавейра и рассказал ужасную историю про своего сослуживца, у которого сын упал с лестницы и разбился насмерть, а жена вот-вот умрет от плеврита. Кружес пробормотал что-то о самоубийстве. Разговор иссяк. Карлос, желая развеять мрачное настроение, прибавил света в лампах.

Но вдруг Карлосу почудилось, что все кругом засияло: в бильярдную вошел Дамазо и объявил, что Кастро Гомес что-то занемог и лежит в постели.

— Разумеется, они пригласят именно тебя, ведь ты уже лечил малышку, — добавил Дамазо.

Назавтра Карлос не отлучался из дома и, сгорая от нетерпения, ждал посыльного. Но никто не появился. А два дня спустя на Атерро он увидел открытую коляску и в ней Кастро Гомеса с женой и собачкой.

Они проехали мимо, не заметив его. И тогда Карлос решил покончить с этой пыткой и попросту попросить Дамазо представить его Кастро Гомесу, прежде чем тот уедет в Бразилию… Он больше не мог ждать, он должен был увидеть, что ответят ее глаза, спрошенные в упор его взглядом.