Алхимия - Вадим Рабинович

Шестая часть «Большого сочинения» Роджера Бэкона (АМФ, 1, с. 862–877) посвящена обоснованию опытной науки как истинной добытчицы знания, тождественного пониманию, ибо «силлогистическое доказательство обучает знанию, понимание же должно сопровождаться опытом, а не голым доказательством» (с. 873). Понимая, однако, что в ссылках на Аристотеля натяжки неизбежны, Бэкон пишет: «Если же он (Аристотель. — В. Р.) говорит в первой книге «Метафизики», что те, кто знает основания и причины, более мудры, чем обладающие опытом, то там речь идет о тех, кто из опыта знает только голую истину без [знания] причин. Я же говорю здесь о таком обладающем опытом человеке, который из опыта знает и основание, и причину» (с. 873).

Но только созерцательный опыт здесь бессилен. Одолевая эту трудность, Бэкон говорит о двояком опыте. Первый из них — низшего рода. Он приобретается с помощью внешних чувств. Именно он удостоверяет нас относительно телесных вещей, удовлетворяя жаждущий познания дух и успокаивая его в сиянии истины, даруя при этом благо и помогая избежать зла. Следовательно, одних только доказательств недостаточно. Нужен опыт ощущений. Но такой опыт не касается вещей духовных, да и относительно телесных вещей удостоверяет нас не вполне. Необходим опыт иной, нимало не исключающий первый: опыт, проникающий сквозь заслон очевидного в ощущениях. Согласно Бэкону, это опыт мистический, даруемый божественным озарением, в отличие от опыта человеческого, данного в ощущениях. В мистическом опыте, по Бэкону, и таится постижение бога как первопричины всего. Следствия же подведомственны опыту внешнему и постигаются созерцательным наблюдением. Но если причина (бог) понимается как наибольшее бытие, то следствие лишь к нему сопричастно. Между тем причина (причина причин) у Бэкона отсечена от мира творений, но всегда имеется в виду. Вещи в мире вещей кажутся самоценными, хотя их самоценность всенепременно божественна. И все-таки в познании как в целокупном акте теоретическая чувственность (опыт есть созерцание — admiratio) отождествлена с опытом мистическим. Причем последний предшествует непосредственному созерцанию. Поэтому бэконовский индуктивизм проявляется лишь в сфере доказательства. На деле же, то есть в интуиции, теория познания Бэкона дедуктивна.

В интуиции… Это не оговорка. Переход ко всеобщему основанию у Бэкона есть озарение — интеллектуальный, Фаворский свет; но и чувственный. И тот и другой предстают в своей одновременности, частичной тождественности. Свет как субстанция, исследованию которой и посвящена оптика Оксфордской школы, понимается как универсальная деятельность, в которой опыт чувственный и опыт мистический живут купно и нераздельно. Поскольку, однако, идея субъекта снята в озарении, постольку мир вещей мыслится относительно объективированным. Это ведет к пониманию мира как изделия, изготовленного природой ли, богом. Важно, однако, что изделия. Творец, теург, демиург, мастер, ремесленник… Такое снижение в роджер-бэконовском контексте вполне естественно.

Опытная наука «одна дает совершенное знание того, что может быть сделано природой, что — старательностью искусства, что — обманом…» (с. 874). Подчеркну здесь слово сделано [factum (est) от facere, facio]. Не сотворено, а именно сделано. Далее: «Опытная наука, владычица умозрительных наук, может доставлять прекрасные истины в области других наук, истины, к которым сами эти науки никаким путем не могут прийти. Истины эти не относятся к сущности начал, а полностью находятся вне их, и хотя принадлежат к этим наукам, но не составляют в них ни выводов, ни начал» (с. 875). Подчеркну здесь вне их. Отсюда прямой путь к нужному в быту делу: «…практическая геометрия создает зеркала, способные сжечь все сопротивляющееся огню»; «все, что обладает удивительной пользой для государства, принадлежит… к опытной науке» (там же, с. 876). Пользой для государства — подчеркну и это. Опытная наука «относится к другим так, как искусство мореплавания к умению править повозкой или как военное искусство к простому ремеслу. Ибо она предписывает, как делать удивительные орудия и как, создав их, ими пользоваться, а также рассуждает обо всех тайнах природы на благо государства и отдельных лиц…» (с. 877).

Как делать и как пользоваться… Личное творчество, изобретательство, вознесенное над мелкими усовершенствованиями. Не отсюда ли гениальные «предвидения» Оксфордца — пароход, подводные суда, телескоп, самолет, огнестрельное оружие?! В trivium’e Роджера Бэкона опытная наука — третья по счету, но первая по значению.

Если, однако, основание всего этого у Бэкона — Священное Писание — выговаривается почтительно, почти безглагольно, то акцент на вещь — настойчивый, многословный. Если опять-таки основание, данное христианским Богом, открывается Бэкону в озарении, то вещный мир выводим, умопостигаем, рефлексирован. Напрочь отсечена схоластическая силлогистика. Теоретизирование ориентировано уже не на слово — на вещь, и укреплено внешним опытом — созерцательным наблюдением, точным, конкретным. Здесь уже совсем рукой подать до мысли о частных преобразованиях вещи, хотя, может быть, в подражание природным образцам. (Вспомним опять-таки технические сновидения Оксфордца.) Но за частной конструктивной инженерией — с точки зрения ремесленника-демиурга — зияет пустота: озарение, сводимое к акту творения. Максимальная реализация вещественности in concrete распыляет конструирующий ум по мелочам; отказывает уму в глобальном конструировании in abstracto. Земное оказывается освоенным тщательно и добротно, по делянкам; небесное же признается целостным, незыблемым, освящающим земное, а созидательная мощь бога — источником априорного конструирования земного.

Так в предвещном конструктивном импульсе таится глубочайшее послушание, в земном же, дробимом, разъятом — демиургический, ремесленного толка конструктивизм по образцам[140]. Именно демиургический характер теоретических построений Бэкона, Оксфордской школы в целом, одухотворенной францисканством XIII столетия с его конкретномистическим постижением бытия, и есть тот активный еретический центр, коррозирующий пассивную созерцательность тех же самых ревнителей того же самого ордена.

Истовое послушание в признании конструктивной первоначальной акции бога, осложненное, правда, прорефлексированной демиургической предметностью, осуществилось в личности гонимого подвижника и страдальца Роджера Бэкона. Полюса — антиконструктивизм в понимании идеализирующего глобального творчества и максимальный конструктивизм по мелочам — слиты. Причем второй полюс — демиург-творец изделий из сотворенных богом вещей — разросся до размеров гигантского флюса. Первый же полюс практически отсечен. Он лишь подразумевается. Он под текстом, за текстом; редко, хотя и ослепляюще ярко, озаряет сам текст.

Очевидный антипод созерцательному демиургическому опыту оксфордцев — схоластика, оперирующая только со словом. Тончайшие филологические различения доведены до мастерского ремесла. Слово обретает объективность вещи. Сам же схоласт становится изготовителем слова-вещи, преобразующим слово в вещь, а вещь представляющим в виде слова. Не здесь ли находится возможная точка средостения демиурга-созерцателя и схоласта-элоквента, в условиях «официального» средневековья так и не осуществленного?! Мне важно отметить самое возможность такого взаимного обращения: вещь в слово и наоборот[141].

Если созерцательный опыт Оксфордской школы и схоластическое умствование Альберта — Фомы — это, по преимуществу, XIII столетие, то герметическая (алхимическая) традиция пронизывает все средневековье целиком; от александрийской позднеэллинистической темени до оккультных увлечений возрожденцев. Слово схоластов и вещь оксфордцев так бы и не слились воедино. Спор о кроте так бы и остался не разрешенным, если бы не алхимия, встрянувшая всем своим более чем тысячелетним существованием в тот же самый спор — есть ли у крота глаза?42

Алхимик — прежде всего космический демиург, оперирующий с микрообразами и с микровещами златоделия, с вещью и понятием по поводу вещи. Духовное и телесное вместе, но с очевидным акцентом на телесное. Духовно-телесный кентавр.

Вместе с тем алхимическое деяние не рефлексировано. Алхимический Сезам оказался той совершенно секретной лабораторией, в которой был синтезирован словесно-вещный монстр, пародийно изобразивший коллизию спора о кроте, не допуская в свой герметический мирок непосвященных.

Но… вернемся к спору о кроте и его глазах. Критика со стороны эмпирии — ощутимой достоверности и проверяемой воспроизводимости — ничто. Аргументы такой критики совсем даже не аргументы. Только слово. Оно и предмет, и цель одновременно. Оно достойно само по себе и в подтверждении извне не нуждается. Оно и есть единственная реальность, а вовсе не плод воображения. Слово как конструктивный материал. Священный текст как предмет комментирования. Это схоластика, изощряющая рефлексирующий ум, исподволь готовящая логический аппарат новой науки. А представлена она преимущественно послушниками ордена святого Доминика и наиболее завершенным, и лишь потому самым уязвимым образом, Фомой Аквинским. Садовник же — опытно-созерцательная ипостась познающего ума. Это оксфордцы, послушники ордена святого Франциска: Роберт Большеголовый, Роджер Бэкон… Оксфордцы — это прежде всего опыт, созерцательное наблюдение, пристальное внимание к сотворенной вещи, которую можно и должно рукотворно преобразовать и пустить в практическое дело, ни в коем случае не покушаясь на созидание глобальных идеализаций, ибо в последних компетентен лишь сам бог. Опытная наука прорефлексирована в предметном уме Оксфордца, для которого вещь выступает как конструктивный материал, а мироздание — как священный текст. Именно на этом пути «нарабатывается» наблюдаемая эмпирия — опять-таки для науки Нового времени.