Алхимия - Вадим Рабинович

Но… вернемся к спору о кроте и его глазах. Критика со стороны эмпирии — ощутимой достоверности и проверяемой воспроизводимости — ничто. Аргументы такой критики совсем даже не аргументы. Только слово. Оно и предмет, и цель одновременно. Оно достойно само по себе и в подтверждении извне не нуждается. Оно и есть единственная реальность, а вовсе не плод воображения. Слово как конструктивный материал. Священный текст как предмет комментирования. Это схоластика, изощряющая рефлексирующий ум, исподволь готовящая логический аппарат новой науки. А представлена она преимущественно послушниками ордена святого Доминика и наиболее завершенным, и лишь потому самым уязвимым образом, Фомой Аквинским. Садовник же — опытно-созерцательная ипостась познающего ума. Это оксфордцы, послушники ордена святого Франциска: Роберт Большеголовый, Роджер Бэкон… Оксфордцы — это прежде всего опыт, созерцательное наблюдение, пристальное внимание к сотворенной вещи, которую можно и должно рукотворно преобразовать и пустить в практическое дело, ни в коем случае не покушаясь на созидание глобальных идеализаций, ибо в последних компетентен лишь сам бог. Опытная наука прорефлексирована в предметном уме Оксфордца, для которого вещь выступает как конструктивный материал, а мироздание — как священный текст. Именно на этом пути «нарабатывается» наблюдаемая эмпирия — опять-таки для науки Нового времени.

Но только алхимик интуитивно-дилетантским образом в пародирующем раже преодолевает столь полярные несходства двуипостасного метода рефлексирующего ума средневекового человека, бьющегося над познанием сущего. Алхимик — и садовник-практик, и элоквент-схоласт одновременно. Для него текст предстает как мироздание и Все (и слово и вещь) — как конструктивный материал. Конструируется образ целой космогонии (конечно же, под видом христианского образца), но в терминах и фактуре технохимической эмпирии златоделия. Правда, дается этот образ нерефлексированно, в виде заклинаний. Имя и вещь слиты. Адепту герметического искусства ничего не стоит, например, сказать так: «Возьми, сын мой, две унции серы и три унции злости. Отмой, прокали, разотри, раствори…» Это и есть тот самый алхимический монстр, собственным существованием как бы разрешающий спор о кроте и его глазах. В аристотелевских началах алхимик видит, конечно, то, что видел и Аристотель, но вдобавок и нечто иное — вещественное, демиургически преобразуемое. Аристотелева вода (мы это уже видели) у алхимиков есть знак холодного и влажного, но вместе с тем и та вода, которую можно пить, и «крепкая водка», и царская водка. Не потому ли аристотелевские начала-стихии в алхимии обретают эмпирическую предметность, выстраиваясь в алхимическую триаду: ртуть, серу и соль, хотя все еще в «принципиальные» ртуть, серу и соль?

Итак, вопрос о том, есть ли все-таки у крота глаза, в алхимии через ряд опосредований, уводящих, конечно, от прямого ответа на этот неумолимый вопрос, оборачивается проблемой тождества оперирования с веществом и универсального конструирования, отправляющегося от вещества (или его видимых эквивалентов).

Понятно, что алхимик лишь кажущимся образом одолевает коллизию Фома и Альберт — Садовник. Потребно длительное, трансформирующее друг друга взаимодействие этих трех фундаментальных гносеологических направлений-традиций европейского средневековья. И лишь тогда experientia как опытность, знание и алхимический experimentum как проба, опыт, встретившись, приведут к подлинно научному эксперименту, науке Нового времени, научной химии[142].

Что же предшествует такому итогу? Официальное средневековье под влиянием алхимии алхимизируется. Алхимический миф о философском камне мимикрирует под официально-средневековый миф о Христе. Образотворческая мимикрия, исполненная эстетических устремлений.

АЛХИМИК — ХУДОЖНИК[143], каждый раз изготавливающий единичную вещь. Вместе с тем художнический штучный опыт притязает на общезначимость, объективность искомого. Синезий (IV–V вв.) сообщает, что в алхимической операции не создают ничего нового, а изменяют лишь форму материи (Lindsay, 1970, 360–367).

Однако всеобщее — дело рук природы, великого мага и демиурга. Но алхимическое золото может быть (и должно быть) лучше природного. И тогда алхимик — уже не подражатель, а творец.

И все-таки природа первая создала золото. Природа тождественна богу, творящему ex nihilo. Роль алхимика опять несколько принижена: он должен подстеречь, вызнать средства, применяемые природой, — объективные средства. И тогда алхимик — уже не художник, а почти ученый. И все-таки почти, потому что искомый икс найден давно. Его только надо вновь обнаружить. Не поэтому ли алхимический опыт выступает как повивание сокровенного, давно найденного, как однообразный комментарий к тайным книгам, утраченным или темным-темно зашифрованным? На этом пути собственно химические знания либо вовсе не нужны, либо нужны как побочные знания. Зато нужно совсем другое: владение тайным магическим словом, материализующимся в конкретном инструменте, отворяющем алхимический Сезам.

Алхимическая магия не связана с духами, имеющими личное существование. Это — скорее энергетическая магия, когда спиритуалистические химеры выступают в виде силовых эманаций, одушевляющих грубую материю. Ход более перспективный, нежели черномагический демонизм. Отсюда и астральный анимизм, наделяющий свойствами живого практически все.

Алхимик в своем всесилии как бы дублировал бога, даже превосходил его, но не отменял, ибо бог не заботится о каждом человеческом шаге. Управляя ходом мировой жизни в целом, вседержитель оставлял на откуп алхимику его алхимический сектор. А уж только оставь… Пусть ограниченная, но свобода оборачивается безграничным подражанием. В итоге — безграничная свобода под видом ограниченного подражания. Силовая алхимическая магия. Ее материал — автономная материя. «Религиозный парламентаризм» (Плеханов). Но такой парламент, в котором каждый парламентарий богоравен. Высшее взаимодействует с низшим, аналогичным высшему. Так достигается единство и единственность алхимической вселенной. Три ступени алхимического космоса: низший — чувственный мир; высший — умопостигаемый; наивысший — божественный. Бог управляет миром умопостигаемым, а разумная душа — чувственным миром вещей. Алхимик — всеми тремя. Совершенный дух отождествляется с совершенным телом. Это и есть итог алхимического магического действования.

Алхимический энергомагический ритуал в XV веке осваивают как метод, как способ одухотворения первичной материи на пути изготовления из нее золота — материи совершенной. При этом первичная материя — не nihilum negativum, a nihilum positivum — нечто. Корнелий Агриппа утверждает: мир имеет троякий характер — стихийный, интеллектуальный, небесный. Низшее управляется высшим и от него получает силу. Творец мира эманирует свое могущество через ангелов, небеса, стихии, животных, растения, металлы и камни на людей. По ступеням. Отсюда и три вида магии: естественная, небесная, церемониальная (Agrippa, 1593; Цейтлин, 1931а, № 6, с. 30). Алхимик суммировал эти три вида, покушаясь в запальчивости пародиста быть физиком, математиком и теологом сразу; но дилетантом во всех этих качествах. Зато дух сообщался с телом легко и успешно. Созидался образ целого. Осуществлялся теоретически неосуществимый гармонический синтез духа, души и тела. Постигалась мировая душа — квинтэссенция. Сокрытые свойства в вещах мира вызываются небесными светилами, продолжает Агриппа. Квинтэссенция может быть очень полезной, если только мы сумеем ее извлечь из какого-нибудь вещества, скажем из металла, и перенести ее в другое вещество. Тогда она придаст последнему более высокие свойства. Именно поэтому алхимики старались получить квинтэссенцию из золота и серебра и перенести ее в другой металл, тотчас же превращающийся в золото и серебро.

Иные знакомы с этим искусством и даже видели, как это делается. Однако никто не мог получить больше золота, чем то золото, из которого извлекалась душа. Так как последняя есть внешняя форма, а не внутренняя, то и бесполезно ждать от нее, что она сможет превратить несовершенное тело в совершенное в количестве, превышающем ее собственную массу. Но Агриппа не отрицает, что это возможно при помощи иных приемов искусства.

Магия, переставшая быть художеством и ставшая предметом рефлексии, демифологизируется. Обсуждаются необсуждаемые — в силу своей спиритуалистичности — понятия. Однако мифический стержень магии остается неприкосновенным, а именно: результативное взаимодействие высшего и низшего; взаимодействие, основанное на притяжении и отталкивании вещей со сходными или же различными свойствами. Воздействия на личных духов сняты. Личные духи заменены энергетическими энтелехиями, эманациями алхимического Единого. Словом, естественная магия, основанная на «гомеопатическом» сродстве. Ибо, следуя за Агриппой, все вещи, богатые известными свойствами (качествами), например, теплом, холодом, смелостью, страхом, печалью, гневом, любовью или какой-нибудь иной страстью, тяготеют к вещам с подобными же свойствами (качествами) и вызывают в них подобные же встречные силы.