Сцены сексуальной жизни. Психоанализ и семиотика театра и кино - Дмитрий Александрович Ольшанский

Иов, он идентифицирует себя со святым старцем Анатолием: отец Филарет «всю жизнь хотел жить в пустыне, подвиг отшельничества на себя принять», и в каптёрку он приходит именно с желанием «келью его разделить… вместе спасаться и молиться и мысли предаваться о боге и вечной жизни». Отшельник является его идеалом, именно отцу Анатолию он вручает бразды своего желания, с его образом связывает он истинную жизнь верующего и именно ему он готов вторить и подражать, катая тачку с углём вдоль по бревенчатой пристани. Со своей стороны, отец Анатолий отвечает на его запрос и занимает уготованное ему место блаженного, который «человек не учёный и ничего не считает», однако обладающего истинным знанием, которое для всех прочих звучит как «непонятки», даром прорицания, когда он предсказывает пожар в келии настоятеля, он даже разыгрывает роль педагога, который имеет право указывать другим на их грехи и слабости, на привязанность ко «всему лишнем и наносному». Отец Анатолий занимает место господина, того господина, который должен постоянно доказывать свой авторитет: отнимать ценность (каковыми являются или ортопедические сапоги для отца Филарета, или хряк для бедной вдовы, или хромоногий сын для своей матери), обесценивать все ценности, присваивать желание и внушать страх. Он обращается к отцу Филарету с требованием признания: «Что смотришь — страшен я. Такой и есть». Это звучит скорее как приказ, смотри и бойся, как если бы он желал внушать страх и казаться тем властелином, который имеет право на любой способ наслаждения. Борьба за признание своего права на наслаждение составляет смысл жизни субъекта, а в конфликте отца Филарета и отца Анатолия она в прямом смысле становится борьбой за жизнь: отец Филарет должен или задохнуться в каптёрке или признать в отце Анатолии своего господина. Вероятнее всего, отец Анатолий сам поджигает келью отца Филарета, а затем устраивает пытку угарным газом, которая в последствии оказывается тонким педагогическим ходом и изощрённой проверкой, экспериментом над совестью отца Филарета, подобным тому эксперименту, что поставил над ним фашист много лет назад, заставив расстрелять своего командира.

Происхождение этого сценария следовало бы видеть в идентификации с агрессором: нацист некогда заставил его выполнить свою волю и застрелить капитала Тихона, так и сам отец Анатолий — усвоив этот сценарий — заставляет других людей подчиняться своей воле. Однажды сам оказавшись на месте объекта, отец Анатолий попадает в зависимость от этой краеугольной фантазии о наслаждении другого, делается его насладником. Как велико было то наслаждение нациста, как избыточно оказалось оно в глазах отца Анатолия, что оно по прошествии многих лет так сильно манит его, внушает ему такую зависть и отец Анатолий хочет получить хоть малую толику, подобие того наслаждения, которое имел немецкий офицер. И отныне он сам ставит себя на место господина, которому другие — лишённые субъективности — отданы в подчинение. Поэтому он вообще не задаётся вопросом о желании другого, а подчиняет и властвует, программируя молодую девушку на то, что, её «и так никто за муж не возьмёт, вон на роду написано», или принуждает вдову, тридцать лет ждавшей мужа, поверить в его выдуманные реконструкции и отправиться во Францию к своему якобы выжившему супругу: «Что смотришь — исполняй… Если мужа любишь — исполняй предначертанное», — приказывает он, как бы вторя фашистскому «Du ist!».

Тот же самый сценарий наслаждения мы видим в диалоге с молодой девушкой, намеревающейся сделать аборт. Отец Анатолий говорит, что сам совершил убийство и одно это даёт ему право вершить её судьбу, является достаточным основанием для того, чтобы занимать место господина и внушать ей свою волю. Как и нацист из его прошлого, он стремится отнять у другого самую большую его ценность, ту ценность, которую для него самого составляла жизнь друга, для матери составляет её хромой сын, для страдающего ревматизмом — матрас и мягкие сапоги, — всякий раз верша свою волю безапеляционно и с полным небрежением по отношению к другому человеку. Другие люди для него суть только объекты наслаждения, которыми он может манипулировать, как заблагорассудится: или заставить продать всё имущество и отправить во Францию или травить угарным газом или разлучать ребёнка с матерью — он практикует разнообразные и всё более изощрённые способы утверждения своей абсолютной власти в попытке реконструировать сцену убийства Тихона, столь травматично-насыщенную для отца Анатолия. Место нациста, наслаждающегося господина — именно в зависти к нему пребывает отец Анатолий, проецируя эту зависть на неких воображаемых «завистников» — становится объектом его притязаний, именно борьбу за него он ведёт с другими людьми.

Но зачем он постоянно поддерживает в себе чувство греховности, чувство, как можно видеть, отрицающее всякие исторические факты? Что отец Анатолий получает от своего вымысла и постоянного терзания чувством вины? Воспоминания необходимы ему как поддержка его субъективной структуры, поэтому не удивительно, что жизнь его заканчивается именно тогда, когда историческая истина лишает его этого протеза. Отец Анатолий поддерживает в себе чувство греха, поэтому он кокетливо может настаивать на том, что «его добродетели смердят перед господом, воняют», «грехи всю душу сожгли», «страшно будет перед богом стоять, грехи давят». Он может занимать место всеобщего идеала, святого старца, кающегося грешника, только если будет виноват перед богом. «Грехи жгут» — многократно повторяет отец Анатолий символ своей веры, ту формулу, которая связывает его с богом, свидетельствует о признанности. Если его жгут грехи — значит он замечен богом, следовательно, чтобы он стремится быть греховным, чтобы удерживать себя поле восприятия господа. Та навязчивость, с которой он напоминает себе о своём преступлении — отец Анатолий спит на углях, тех самых углях, которые перевозила баржа, на которой он служил в войну — свидетельствует о том, как необходимо ему чувство вины, ведь именно грех является основным условием, алиби его существования в мире, тем достаточным оправданием за то наслаждение, которое он получает.

Во-вторых, не похоже, чтобы отец Анатолий сильно мучался чувством вины, он не избегает этой болезненной темы (как было бы в случае серьёзных страданий), а напротив, с первых же кадров фильма настаивает на нём, он постоянно повторяет «господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй меня грешного», как некое заклинание или пароль, обеспечивающий гомеостаз и устойчивость его душевной структуре, и единственно возможное алиби своего существования. Отец Анатолий вряд ли является субъектом вины, это субъект зависти. И целью его навязчивого возвращения к прошлому является не желание изменить ход событий и переиграть прошлое или вовсе отказаться от него, к чему часто стремится человек действительно страдающий от