Сцены сексуальной жизни. Психоанализ и семиотика театра и кино - Дмитрий Александрович Ольшанский

выглядит. «Актёр может вообще ничего не говорить», если он следует логике закона, босса может вообще не существовать, если все в него верят. Как в бога: достаточно, что люди в него верят. А тот факт, что его не существует, легко восполняется галлюцинаторно или истерически, что демонстрирует героиня фильма «Рассекая волны», когда в церкви обращается к себе самой от имени бога; представляет себе бога, играет в него. Идеальный господин — это тот, которого не существует.

Вот и в компании Равна всё шло славно лишь до тех пор, пока, по его собственной прихоти, не появился закон во плоти, не просто топ-менеджер, носитель определённых административных полномочий, но сам воплощённый логос; здесь не просто одного принимают за другого, актёра за начальника и наоборот, но человека принимают за бога, того господина, за спиной которого не стоит уже никаких инстанций, того субъекта, наслаждение которого не опосредовано никакими инстанциями и не обнесено никакими границами. И дело даже не в том, что у него полностью развязаны руки и он волен чинить произвол на своё усмотрение, а то, что руки эти него есть, есть тело. И именно с ним сотрудники вступают в отношения, на протяжении всего фильма босс функционирует в своей телесности: его трогают, бьют, преследуют, толкают, трахают, словно проверяя на реальность, делают ним всё то, чего никогда не удостаивался обычный босс Равн.

Франсуаза Дольто говорила, что для ребёнка закон — это не его родитель, а то, что стоит за спиной родителя, та инстанция, которой подчиняется он сам. Именно поэтому закон нельзя соблазнить, разжалобить, выплакать себе поблажку, выторговать исключение, женить на себе, навалять по физиономии, заключить с ним сделку, отказываться говорить с ним на одном языке — всё то, что можно сделать с живым человеком. С законом нельзя договориться: его можно либо принять, либо отвергнуть, именно поэтому закон должен быть отстранён от тела, он должен оставаться трансцендентальным, или, как говорит Фройд, закон должен исходить от мёртвого. Не случайно поэтому наиболее законопослушный сотрудник тут же нападает на Кристоффера с самыми деструктивными намерениями, подобно персонажам Борхеса, он понимает, что Христа необходимо убить именно для того, чтобы вернуть закон на его прежнее трансцендентальное место. Вера может существовать только при условии нехватки тела и образа, то есть только при условии кастрации, которую и пытаются создать все прочие герои, каждый со своей стратегией. Создать эту нехватку и значит отделить господина от наслаждения, обнаружить, что он такой же подлежащий закону сын человеческой, как и прочие смертные, найти за спиной родителя то самое желание другого, с которым он соотносит свои собственные действия и поступки. И правда, ситуация стабилизируется, когда Кристофер совершает над собой это кастрационное действие и заявляет, что выше него есть ещё самый-самый главный босс, который и принимает все кардинальные решения. Его распинают до тех пор, пока Кристоффер не артикулирует свою подданность, как бы вторя архангелу Гавриилу, он говорит, что он не бог, а всего лишь его посланник. Кристоффер делает то, что не может Бесс МакНилл из фильма «Рассекая волны», он отделяет от себя наслаждение бога с тем, чтобы не быть им поглощённым, тогда как Бесс отдаётся полностью этому наслаждению, а её жертва точно становится выкупом за исцеление любимого мужа.

Сообщество может функционировать только при условии того, что ему вменён некоторый грех, грех уже совершённый, в идеале, данный от рождения, только в этом случае, осознавая чувство вины, сообщество может предпринимать попытки искупления и достигать благодати прощения. В своём семинаре Лакан говори, что «провинность не является чем-то таким, что навязано нам в чисто формальных своих чертах, но предстаёт, напротив, как felix culpa, повод для похвалы, ибо именно в ней берёт своё начало та высшая сложность, которой обязано своим развитием измерение жизни, именуемое цивилизацией». [Лакан Ж. Семинары. Книга 7: Этика психоанализа (1959/60). пер. А. К. Черноглазова. М.: Гнозис / Логос, 206. С. 13] Мы всегда открываем закон в ретроспективном прочтении как уже нарушенный нами, именно поэтому можем мы желать, выстраивать отношения с другими людьми и в обращённом виде получать удовольствие. Ведь закон держится не на авторитете всемогущего отца, и уж тем более не на страхе перед наказанием или блаженстве идентификации с ним, в гораздо большей степени законопослушные люди обязаны именно своему чувству вины, которое в отличие от греха, не является первородным, его ещё нужно постараться создать и культивировать. Той вины, которая заставляет Кристоффера сдавать позиции и отказываться от роли самого главного босса, перестать быть истуканом Гамбини и транслятором священного «текста», и занять место внутри сообщества. Только отделяя от себя инстанцию закона, Кристофер может принять свободное решение подписывать договор или отказаться от сделки, решение, продиктованное уже не корпоративной этикой или состраданием к компаньонам, и не чувством долга или наслаждением буквой текста, то есть не воображаемыми, не символическими доминантами, а своим собственным желанием. Тот путь десубъективации, который он проделал в течение всего фильма, позволяет Кристофферу совершить единственный свободный поступок.

Грех как объект наслаждения

(о фильме «Остров» Павла Лунгина)

Русская психика вознеслась до заключения, что грех явно необходим, чтобы испытать все блаженство милосердия божьего, и что в основе своей грех — дело богоугодное.

Зигмунд Фройд

Душевная история человека, длящаяся от преступления к покаянию, несомненно, является основной темой русской классики, вариации на которую являются неким беспроигрышным и одновременно довольно рискованным ходом, который и совершает фильм Павла Лунгина «Остров». Он принимает ту ответственность перед традицией, которая устами Достоевского и Толстого задавалась вопросами о внутренних мотивах, приводящих человека к Богу, о раскаянии за вину как основе всякой религии, об истиной вере, которая мало что общего имеет с соблюдение церковных ритуалов, и сполна оправдывает эти ожидания. Совершающий чудеса старец, юродивый, который «книг учёных не читал» и посылает на дощатом кораблике «прошение царю небесному», — вполне созвучен героям классической литературы.

Один тот факт, что всякая религия мотивирована чувством вины, и стоит человеку избавиться от его давления, как идея Бога ему больше не понадобится, — вряд ли прозвучит оригинально и даст ключ к пониманию феномена религиозности, и уж тем более не может претендовать на роль основной идеи Павла Лунгина. Как и любые обобщения вряд ли годятся, когда речь идёт об индивидуальном выборе субъекта, однако необходимо задать вопрос о роли вины в душевной жизни отца Анатолия, её месте и её функции в его душевной структуре.

Жизнь — это то, что остаётся в