Сцены сексуальной жизни. Психоанализ и семиотика театра и кино - Дмитрий Александрович Ольшанский

Да и свой собственный образ он строит через проекцию; он словно живёт в распадающемся мире, где «я — это другой». Всем приезжающим, он ни разу не признаётся в том, что это он и есть отец Анатолий, всегда упоминая его в третьем лице, а то и просто обращаясь к некому воображаемому персонажу. Женщинам на пристани он отвечает, что «спит батюшка отец Анатолий. Дрыхнет», беременной девушке он также не называется по имени, не говоря уж о сцене со вдовой, где его идентичность расщепляется между двух фантазийных персонажей: между старцем и кочегаром. Как будто он живёт в странном расщеплении, где должен играть сразу несколько ролей, словно святой старец скрывается в монастыре под легендой каптёра, легендой, выстроенной столь старательно и проработанной так детально, что незначительное изменение любого элемента грозит обрушением карточного домика, всякое сомнение равносильно провалу легенды. В отличие от прочих братьев, ищущих бога и сомневающихся в своих силах, а значит, открытых к развитию и приобретению нового знания, отец Анатолий обнаруживает ригидность своей структуры, он неподвижен, не изменяется в течение всего фильма; у него нет желания, поэтому он застыл в своём само-представлении.

Он держится так прочно за собственное «я», тот пропорциональный и удобный образ, выстроенный годами, который должно лелеять и поддерживать в гомеостазе, как иголку внутри яйца, поэтому он отделяется от него, дабы не рисковать и не подвергать его излишнему сомнению или критике. — Он столь слаб, что может этого не выдержать. Если отец Филарет в своём поиске бога может рискнуть не только материальными благами, но и собственной жизнью — его навязчивое желание познать бога оказывается больше любви к самому себе, — то отец Анатолий старательно обходит все ситуации выбора, риска или открытия, упрёк отца Иова в гордыне — самая удачная его интерпретация — отец Анатолий моментально переводит на другую тему: «Да ты ж меня любишь», поскольку здесь отец Иов касается самого болезненного и наиболее слабого элемента его фантазийного мира. Новое знание оказывается невозможно для отца Анатолия, он отгораживает собственное идеальное «я» — святого старца — всеми подручными способами.

Свой собственный отчуждённый образ он воспринимает как такой же незыблемый авторитет, как и власть Господа бога; его собственное я просто приравнивается и занимает место бога, а его голос сливается с голосом господина. Отец Анатолий внушает вдове, что она должна ехать во Францию, дабы встретиться со своим мужем: «Не сомневайся, если отец Анатолий сказал „выпустят“ — значит выпустят». На месте всеведущего и всемогущего бога в данном случае стоит образ отца Анатолия, он пытается убедить вдову, что его власть столь велика, что даже помощи всевышнего ему не требуется для того, чтобы решить вопрос с выездом советской колхозницы в кап. страну. То же самое можно заметить в сцене с похищением ребёнка: «Да у вас там трубу прорвало, — говорит он, — всех кипятком залило, и на три дня за свой счёт всех и отпустили. Так что, не переживай». Он обладает знанием, даже не прибегая к помощи сверхъестественных сил, не совершая для этого никаких усилий, не претерпевая никаких изменений. Своё собственное «я» отец Анатолий представляет таким же целостным и авторитарным, как и образ его бога, бога, не имеющего ни тайн, ни желаний, всегда наличного, непрерывного, неизменного и наслаждающегося господина, бога, несущего смерть.

Принять психоз

(о спектакле Сергея Хомченкова «Психоз 4.48»)

Другой человек продолжается в моей боли.

Геннадий Айги

Сумасшествие в современном мире перестало быть крайностью, исключением из правил, которое можно не принимать в расчёт и, отмахнувшись, сказать: «Они всего лишь сумасшедшие», — но оно стало вызовом для так называемых нормальных, в-ум-взошедших людей, призывом и вопросом о человеческом: что значит быть человеком? если это не сводимо ни к интеллекту, ни к чувственности, ни к укоренённости в слове или образе? — этот вопрос ставят психически больные для современного общества. Психоз позволяет прикоснуться к истине о человеке во всей её множественности и неожиданности, встретиться с собственно человеческим в человеке, которое не нуждается в опеке, покровительстве или лечении, не взыскует о высокомерной толерантности, или снисходительном сострадании или сочувствии (да и возможно ли оно? — попробуй-ка чувствовать мир как чувствует его псих) — человеческое нуждается всего лишь в признании. Признать психа таким, каков он есть, с его собственной мерой страданий, его расщеплением, его бредом, его инаковостью, без каких бы то ни было попыток адаптировать, корректировать или сделать похожим на себя, — это и значит видеть в нём человека.

Текст пьесы Сары Кейн выстроен так, что сложно понять, диалог это или монолог, адресованные ли кому-то это реплики или внутренние рассуждения персонажей. Множество субъективностей, говорящих наперебой, обрывки намерений, ошмётки действий, повисшие зачины историй, копошащиеся и сбиваемые в кучу, сломанные сюжетные линии, дрыгающиеся в безлюдном пространстве психического мира, «в темном банкетном зале моей головы сознание забилось под потолок ума, а пол его шевелится, как десять тысяч тараканов, и вдруг его пронзает луч света, потому что все мысли объединились, чтобы поддержать тело, ведь тараканы говорят правду, которую никто никогда не скажет». Поэтому и актёры в спектакле Сергея Хомченкова не просто представляют текст, они показывают его, их несуразные движения вторят его логике: они дёргаются, копошатся и елозятся на табуретке, как насекомое на листе бумаги, бегают по периметру зала, как оторвавшийся электрон по орбите атома.

Психоз представляет собой не просто по-голливудски понятое разделение на несколько личностей, которые вступают в отношения друг с другом, а разложение той воображаемой инстанции, которая и называется личностью, с-ума-схождение от целостной личности до расколотости и частичности влечений, до уровня насекомых, органов, проводов, сосудов, молекул, частиц, химических элементов, которые периодически упоминаются героями пьесы: «Прием лофепрамина и циталопрама прекращен после того, как пациентка дошла до ручки в результате побочных явлений. Настроение: ох…тельно злобное». Но кто всё это говорит? Сухое медицинское повествование перебивается эмоциональными оценками, воспоминаниями, обращением к кому-то другому, — одни уста, кажется, не могут произносить весь этот текст, и тем не менее…

«Кто говорит?», это ключевой вопрос для психотика, или «Как я снова смогу говорить?» — которым задаётся одна из героинь пьесы Сары Кейн, — должен решать для себя и режиссёр и зритель этого спектакля. Любое сценическое представление о психическом расстройстве, и «Психоз 4:48» не является здесь исключением, ломает у зрителя именно этот психологический механизм сопереживания: если герой не тождественен самому себе, то с кем, собственно, отождествляться зрителю, в какой части того безликого многоголосия, которое и