Василий Тёркин - Петр Боборыкин

- К вам, ваше высокоблагородие, господин... от отца настоятеля.

Силоамский доложил это на пороге первой комнаты, куда из темных сеней входили прямо. Она была в три окна, оклеена обоями, в ту минуту очень светла, с письменным столом и длинным диваном по левой стене.

Раздался скрип высоких сапог станового, и он вошел из второй комнаты, служившей ему спальной, в белом кителе с золотыми пуговицами, рослый, кудрявый, бородатый, смахивал на дьякона в военной форме.

- Был уже у вас и оставил записочку от отца настоятеля.

Теркин все-таки не хотел назвать себя по фамилии при Силоамском. Тот медлил закрыть дверь за собою.

- Весьма рад!.. Записку нашел... Не угодно ли на диван?

Голос у станового был самый "духовный". Говорил он резко на "он", как говорят в глухих заволжских селах, откуда он был родом, да и в местной семинарии этот говор все еще держался, особенно среди детей деревенских причетников.

- Можешь идти, - оттянул густым басом становой в сторону посыльного и еще раз движением правой руки пригласил гостя на диван.

- С нашим древним селом желаете ознакомиться? - тем же басом спросил становой и довольно молодцевато, почти по-военному, перевел высокими своими плечами.

- Кладенец - моя родина. Только я от нее поотстал.

- Извините... фамилии не разобрал в точности.

- Теркин.

По выражению глаз станового не видно было, что фамилия "Теркин" что-нибудь ему напомнила.

- Родителей имеете здесь?

- Нет! Никого!

- Отец настоятель пишет, что вы интересуетесь осмотреть молельню здешних старообрядцев... Это можно. И службу ихнюю тоже желательно видеть?

- Коли это не соблазнительно будет для них.

Становой усмехнулся сквозь густые усы своим широким семинарским ртом.

- Понятное дело... Как по имени-отчеству?

- Василий Иваныч.

- Понятное дело, они всегда на всякого никоньянца волком смотрят... Однако допускают.

- Вы с ними ладите?

- По теперешнему времени, - глаза станового улыбнулись, - нет для них никаких таких угнетений... под условием, конечно, чтобы и с их стороны не происходило никакого оказательства или совращения. Опять же здесь и миссионер нарочито на сей конец имеется. Вы не изволили побывать у него?

- Побываю.

- Малый весьма дошлый и усердный. По правде вам сказать, он один и действует. Монашествующая наша братия да и белое духовенство не пускаются в такие состязания. Одни - по неимению подготовки, а другие - не о том радеют... Чуть что - к светскому начальству с представлениями: "и это запрети, и туда не пущай". И нашему-то брату стало куда труднее против прежнего. В старину земская полиция все была... и вязала, и решала. А теперь и послабления допускаются, и то и дело вмешательство...

Басистым коротким смехом прервал себя становой.

- У них и богадельня есть?

- Как же... И даже весьма солидное каменное здание. Намерение-то у них было в верхнем этаже настоящую церковь завести. Они ведь - изволите, чай, припомнить - по беглопоповскому согласию. Главным попечителем состоит купец миллионщик. На его деньги вся и постройка производилась. Однако допустить того нельзя было. Так верхний этаж-то и стоит пустой, а старухи помещаются в первом этаже.

Теркин слушал станового и помнил, что ему надо узнать, где проживает Аршаулов, тот "горюн", который пострадал из-за кладенецких мужиков еще больше, чем Иван Прокофьич; только не хотел он без всякого перехода разузнавать о нем.

- А в двух здешних сельских обществах по-прежнему усобица идет? - спросил он другим тоном.

- Идет-с, - оттянул становой с усмешечкой. - Еще не так давно конца-краю этому не было. Однако теперь партия торговая... самая почтенная, та, что на городовое положение гнет, одолела... Прежних-то, как бы это фигурально выразиться, демагогов-то, горлопанов- то поограничили. Старшина, который в этой воде рыбу удил...

- Малмыжский? - не утерпел Теркин.

- Вам, следственно, не безызвестно?

- Слыхал.

- Он разжился и ушел подобру-поздорову. Аггелы его, - становой рассмеялся, довольный своим словом, - все проворовались или пропились. Вот рассыльного при себе, почти Христа ради, держу! - Он указал курчавой головой на дверь. - Был писарь у них и первый воротила... Силоамский по фамилии, зашибается горечью... Потерплю-потерплю, да тоже прогоню.

- И ссудосберегательное товарищество рухнуло?

- Обязательно! Затея ,была, ежели так взять, великодушная, но ничего, кроме новых смут и хищений, не вызвала... Да и тот, который...

Он не договорил и жалостно улыбнулся.

- Вы хотели сказать про Аршаулова?

- И про него вам известно?

- Бедняга!

- Это точно!

Тут было у места расспросить его про Аршаулова. Становой не стал ежиться или принимать официальный тон, а довольно добродушно сообщил гостю, что Аршаулов водворен сюда, проживает у старухи матери, чуть жив, в большой бедности; в настоящее время, с разрешения губернского начальства, находится "в губернии", но должен на днях вернуться. Он растолковал Теркину, где находится и домик почтмейстерской вдовы.

- Неприятностей он вам не причиняет? - спросил Теркин вполголоса.

- Не могу пожаловаться... Да знаете, он больше, как бы это выразиться... созерцатель, чем причастный к крамоле. К тому же и в чем душа жива... Ежели вы его навестите, увидите - краше в гроб кладут.

Визитом к становому Теркин был доволен.

Когда он стал прощаться, тот быстро подошел к письменному столу, взял с него записку настоятеля и, держа ее в руке, спросил:

- С Моховым, с Никандром Саввичем, вы еще не повидались? Отец архимандрит пишет, что вам и с ним желательно повидаться. Он теперь первый воротила у партии городового положения.

- И отца моего приятель был.

- Одно к одному!.. Да не угодно ли вместе? У вас здесь, никак, извозчик: видел - долгуша подъезжала... Мне ж до него дело есть... Вы сами-то где же изволили остановиться?

Пришлось и ему рассказать про ночлег в трактире. Становой извинился за такое "безобразие" и выразил уверенность в том, что Никандр Саввич перевезет "дорогого гостя" к себе, коли ему не хочется погостить в монастыре.

- Да и у меня, милости прошу, вот вся моя хоромина, с диваном!.. Только по утрам бывает народ, а вечером тишина полная... Я ведь и сам был вашим постояльцем.

- Как это?

- Отец архимандрит сообщил: вы - хозяин парохода "Батрак". Я на нем вниз по Волге бегал. Превосходный ходок! И как все устроено, на американский манер... Вам бы известить меня депешей. А к начетчику молельни мы тоже можем заехать. Завтра у них утром служба... Силоамский! - крикнул становой в дверь. - Подавать вели извозчику.

И опять по лицу бывшего писаря Теркин не мог догадаться: узнал ли он приемыша Ивана Прокофьича или нет.

XXXVI

На балконе двухэтажного дома Никандра Саввича Мохова, защищенном от солнца тиковыми занавесками, на другой день, ранним послеобедом, Теркин курил и отхлебывал из стакана сельтерскую воду. Хозяин пошел спать. Гость поглядывал на раскинувшуюся перед ним панораму Кладенца. Влево шла откосом улица с бревенчатой мостовой, обставленная лавками. Она сначала вела к плоскому оврагу, потом начинался подъем, где стоял тот трактир, откуда он вчера переехал к Мохову, по усиленной его просьбе. Не было причины отказать... Мохов обрадовался ему чрезвычайно, даже слезы у него выступили на глазах, когда они расцеловались. Он вспоминал об Иване Прокофьиче в самых приятельских выражениях. Ни в монастырь, ни на постоялый двор Теркину не захотелось переезжать из трактира, где было совсем скверно.

На самом верху выставлялись главы церкви Николая- чудотворца. Ее кладенецкие обыватели звали "собором" и очень заботились о его "велелепии" - соперничали с раскольниками по части церковного убранства, службы, пения, добыли себе "из губернии" в дьяконы такого баса, который бы непременно попал в протодьяконы к архиерею, если б не зашибался хмелем.

Теркин перебирал все, что ему привелось в одну неделю видеть и ощущать там - у Троицы, здесь - в Кладенце. Не испытал он нигде возврата к простой мужицкой вере. Сегодня утром, отправляясь к молельне, с запиской от станового, он искренно желал найти у раскольников что-нибудь действующее на чувство, картину более строгого благочестия, хотя бы даже изуверства, но такого, чтобы захватывало сразу.

Опять долгуша Николая подвезла его к высокой каменной ограде с воротами, какие бывают на кладбищах. У ворот стояло немало телег, с приехавшими из деревень бабами и мужиками.

На обширном дворе, кое-где с березками и кустами бузины, где приютилось и кладбище, прямо против входа - молельня, выкрашенная в темно-серую краску, с крытым ходом кругом всего здания, похожего и на часовню, и на жилой дом.

Оттуда доносилось пение, довольно стройное, громкое, точно все молящиеся пели, с протяжным звуком в конце каждого возгласа, в минорном приятном тоне, отличном от обыкновенного пения православной службы.