Василий Тёркин - Петр Боборыкин

Когда они подъехали и Николай слез с козел, из ворот вышла его жена Анисья, женщина еще не старая на вид, небольшого роста, благообразная, в повойнике и ситцевом сарафане и, по-домашнему, босая.

Она отворила ворота, и Николай взял лошадь под уздцы. Долгуша въехала на крытый глухой двор, где Теркина охватила прохлада вместе с запахом стойл и коровника, помещавшихся в глубине. Стояли тут две телеги и еще одна долгуша, лежало и много всякой другой рухляди. Двор смотрел зажиточно. Изба - чистая, с крылечком. На ставнях нарисованы горшки с цветами, из окон видны занавески.

- Да у тебя жена-то еще молодуха, - пошутил Теркин, - а он тебя, тетка, старухой зовет.

- Известно, - ответила в тон хозяйка и тихо улыбнулась поблеклыми умными глазами. - Ему же ловчее... На молоденьких-то поглядывать.

- Да который тебе годок?

Теркин слез и присел на крылечке.

- Много ей годов, не меньше мово! - отозвался Николай, с ведром в руках подходивший к лошади.

- Прибавляет? - спросил Теркин и подмигнул. Ему эта крестьянская чета нравилась.

- Много ли? Шестой десяток пошел.

- И неужели много детей выкормила и выходила?

- Выходить-то выходили, - ответила она и характерно повела губами, - только не своих.

- Как так?

- Своих-то у нас не было, господин, - опять откликнулся Николай от лошади. - Трех приемышей брали... и все девок...

- А теперь опять одни остались, - выговорила хозяйка.

- Замуж повыдали?

- Нешт/о!

- У двух уж дети свои, - добавил Николай.

- Вот тебе, поди, и скучненько бывает? - спросил Теркин.

- Мало ли што!

- Здесь, в Кладенце, выдали?

- Одну здесь.

- Значит, внучки все равно есть, хоть и не кровные.

Теркин вынул из кармана сверток с пряниками и подал хозяйке.

- Снеси внучке.

- Благодарствуем.

- Ты где же это, кормилец, пряники-то добыл? Мне и невдомек! - обратился к Теркину Николай.

Лошадь его все еще пила из ведра.

- На фабрику заходил! - весело ответил Теркин.

- Не к Птицыну ли, к Акинфию Данилычу?

- К нему самому.

- А я думал... так... за надобностью куда... Значит, у Птицына были, заведение его посмотреть... Намедни я одного барина возил, тоже полюбопытствовал... Сколько здесь теперь заведеньев... противу птицынского нет ни одного, даром что он не коренной кладенецкий.

- Понравился вам Акинфий Данилыч? - спросила хозяйка.

- Душевный человек... Ласковый такой...

- Это верно, - отозвался Николай, - добрейшей души. И сколько народу им кормится на базаре да и по деревням торговки, разносчики. Никому не откажет, верит в долг. Только им и живы.

- Он не по старой вере?

На вопрос Теркина Николай оставил ведро и немного почесался.

- Как сказать, мы в это не входим... Сын - от... чай, видели... такой худощавый из себя парень, - большой искусник по своей части... Тот, поди, куда-нибудь гнет... Только они к здешней молельне не привержены.

Теркин вынул папиросу и спросил:

- А курить у вас не зазорно, тетка?

- Курите, батюшка, мы ведь не раскольники.

Возглас Николая почему-то вызвал в Теркине сильное желание поговорить с этой четой по душе о самом себе, об отце, о том, зачем он проник во двор пряничного заведения.

- Послушай, - окликнул он Николая, покончившего с водопоем лошади, - ты небось знаешь, чей был прежде двор, где теперь Птицыны?

- Допрежь? Дай Бог памяти!

- Чтой-то... Митрич! - подсказала жена. - Н/ешто запамятовал? Теркиных дом-от... спокон веку стоял.

- Ивана Прокофьича ужли не помнишь? - спросил Теркин, и краска проступила у него в щеках.

Николай почесал у себя над виском и снял картуз.

- Это точно! Как не помнить Иван Прокофьича... Никак, он помер?..

- Помер, - повторил Теркин и тотчас же прибавил: - И старухи нет... Ты, Николай, думаешь, что я - заезжий барин? Так полюбопытствовал посмотреть, как пряники делают у Птицына?.. А я на этом самом дворе вырос. Меня Иван-то Прокофьич со своей старухой приняли... вот как вы же трех невест воспитали... Я - их нареченный сын.

- Ой ли?

Николай подошел поближе к нему и вгляделся.

- Может, видал меня мальчишкой?

- Видать то видал, беспременно, а ни в жисть не признаешь!

- Вон ты, кормилец, какой теперича - барин настоящий.

Жена Николая подперла ладонью свое благообразное, немного строгое лицо и тоже воззрилась в гостя.

- Бездетные они были, это точно. Сама-то я не бывала у них ни единожды, а в шабрах немало гуторили. Помнишь, Митрич? У Ивана-то Прокофьича нелады шли со старшиной, что ли?

- С Малмыжским? Как не помнить! Он, никак, и на поселение угодил? Так ведь, батюшка?

Теркин все им рассказал: про ссылку отца, про свое ученье и мытарства, про то, как он больше пяти лет не заглядывал в Кладенец - обиду свою не мог забыть, а теперь вот потянуло, не выдержал, захотелось и во дворе побывать, где его, подкидыша, приняли добрые люди.

- Видишь, тетка, - сказал он, совсем смягченный своим признанием, - я такой же приемыш, как и твои названые детки. Вы их со стариком где же брали? У здешних кладенецких крестьян или у деревенских?

- Все у здешних, - ответили оба разом.

- А я - подкидыш!

И муж, и жена помолчали.

- Так и не знаешь, - тихо спросила Анисья, - каких таких родителев?

- Слышала, чай, подкинули... Как же тут узнаешь?

Николай значительно поглядел на жену: "нечего, мол, попусту болтать".

- Лучше и родные отец с матерью для меня не быи бы, - сказал Теркин.

Он взглянул на мужа и жену и радовался тому, что эта чета всем своим побытом выедала из него недавнее злобное чувство к кладенецким мужикам.

- Не понесешь без лютой нужды свое детище к чужим людям, - как бы про себя выговорила Анисья и отошла к воротам.

Теркин поднялся.

- Поминают ли здесь добром Ивана Прокофьича? - спросил он возбужденно. - Ведь он живот положил за своих однообщественников! И базарную-то площадь он добыл от помещика, чуть не пять лет в ходоках состоял. А они его тем отблагодарили, что по приговору сослали, точно конокрада или пропойцу.

- Мы, батюшка, - ответил Николай, взяв лошадь за узду, чтобы вывезти со двора долгушу, - по правде сказать, ко всей этой сваре непричастны были. Я по другому совсем обчеству, хоть и одной волости. На сходки-то когда же нам ходить? У мен промысел извозный. Не до этого... И до сей поры свара-то не улеглась... Одни подбивают на городовое положение перейти, а другие ни под каким видом не соглашаются... Ходоков посылают в губернию, и сборы всякие... Намеднясь и с меня содрали целую трешницу... А нам со старухой и так хорошо!.. Нешто плохо, старая? - весело крикнул он жене. - Коли будем тосковать, можно и еще в дом взять паренька, что ли... Бог даст, вот такого молодца выходим, как ваша милость.

- Авось Бог пошлет! - подхватил Теркин. - Ежели младенец не крещеный, я в крестные пойду. Прощай, хозяйка!

И он вскочил на долгушу, крикнув Николаю:

- Теперь опять к становому!

XXXV

Становой жил в большой пятистенной избе, с подклетью, где прежде, должно быть, помещалась мастерская, и ход к нему был через крытый, совсем крестьянский двор, такой, как у Николая, только попросторнее... С угла сруба белелась вывеска. На крыльцо вела крутая лестница. Ворота стояли настежь отворенными.

С долгуши Теркин окликнул сидевшего на завалинке человека, видом рассыльного, в рыжем старом картузе, с опухшей щекой, в линючем нанковом пиджаке.

- Становой дома?

- Дома... Пожалуйте!..

Рассыльный подошел, и Теркин сейчас же узнал в нем писаря Силоамского, того самого, который присутствовал при его наказаний розгами в волостном правлении и острил над ним.

Кровь бросилась ему в лицо.

- Вы кто здесь, служащий? - спросил Теркин, сдерживая свое волнение.

- При становом состою, ваше благородие, вестовым.

Весь облик бывшего писаря, цвет лица, воспаленные глаза, обшарпанность одежды показывали, что он стал пропойцей, наверно выгнан был с прежней службы и теперь кормится у станового, без жалованья.

Теркин чуть не крикнул ему:

"Что, почтеннейший, на пакостях своих не нажили палат каменных?"

Силоамский, прищуриваясь от света, - день стоял яркий и теплый, - смотрел на него и, видимо, не узнавал.

- Туда идти, наверх? - спросил Теркин.

- Вам по делу, ваше благородие?

- От отца настоятеля.

- Пожалуйте.

Силоамский побежал вверх по крутым ступенькам лестницы и отворил дверь. Когда Теркин проходил мимо, на него пахнуло водкой. Но он уже не чувствовал ни злобы, ни неловкости от этой встречи. Вся история с его наказанием представлялась ему в туманной дали. Не за себя, а скорее за отца могло ему сделаться больно, если б в нем разбередили память о тех временах. Бывший писарь был слишком теперь жалок и лакейски низмен... Вероятно, и остальные "вороги" Ивана Прокофьича показались бы ему в таком же роде.