Василий Тёркин - Петр Боборыкин

XXXIII

- А где твой двор, Николай?

Извозчик попросил у седока позволения заехать домой "попоить лошадку". Они уже побывали в разных местах и отца эконома подвезли обратно к монастырю.

- Вон на самой круче, кормилец. Дальше и дороги нет! - ответил Николай, указывая кнутом.

- Ладно, над нами не каплет.

Побывали они с отцом экономом, тихим стариком из простого звания, сначала в образцовом училище и в земской больнице, потом заехали на квартиру станового. Его не оказалось дома: куда-то отлучился, на селе; но к обеду должен был вернуться; оставили у него записочку от отца настоятеля. Заехали к Мохову. Тот тоже уехал на пристань. Предлагал эконом побывать и у миссионера, коли желательно насчет раскола побеседовать, но Теркин отложил это до другого раза. Ему захотелось остаться одному, да и монаху пора было к трапезе. От монастыря спустились они к тому проулку, где стоял двор Ивана Прокофьича. На перекрестке Теркин сошел с долгуши и сказал Николаю, чтобы он подождал его около номеров Малыш/ова, а сам он дойдет туда пешком. Сердце у него заекало в груди, когда он стал спускаться по проулку... Вот забор вдоль сада одного раскольника, богатого торговца, с домом на дворе. Тот же мезонин выглядывает из-за лип сада, только крыша зеленая, а не буро-красная, какою прежде была. Дорога врезалась в пригорок, и два порядка, справа и слева, поднимаются над нею. Избенки все больше в три окна, кое-где в пять, старые, еще "допожарные", как здесь называют. Эта возвышенная часть Кладенца и есть та "Полонная", где, по толкованию отца настоятеля, селились взятые "в полон" инородцы - мордва, черемисы, камские и волжские болгары. Теркину вспомнились лицо, рост и вся посадка Ивана Прокофьича; они выплыли перед ним до такой степени ярко, точно он смотрит на него на расстоянии двух аршин. Было в нем, в его неправильных чертах, пожалуй, что-то инородческое, не коренное русское. Может, и пылкий свой нрав он унаследовал от какого-нибудь предка, жившего в лесах и пещерах еще при Александре Невском или Юрии Всеволодовиче, князе кладенецком.

И жалость к старику разлилась по нем, - жалость и сознание своей собственной дрянности. Разве Иван Прокофьич способен был пойти на такие сделки с совестью, на какие он пошел?.. И если он теперь отделался от срама - от денег Калерии, все-таки он на них в один год расширил свой кредит, пошел еще сильнее в гору. А старик его не знал никакой жадности, еле пробивался грошовым спичечным заведением, поддерживал бедняков, впал сам в бедность: если б не сын, кончил бы нищетой, и даже перед смертью так же радел о своих "однообщественниках".

Еще два-три двора - и справа должен был показаться продолговатый сарайчик, где помещалось заведение с узкими оконцами... Не доходя был частокол с проделанной в нем лазейкой. Туда ему мальчишкой случалось проникать за подсолнухами. Вот и частокол, только он теперь смотрит исправнее, лазейки нет.

Этот ли сарайчик? Должен быть он... Места занимает он столько же, только окна не такие и крыша другая, приподнята против прежнего. Однако старые крепкие бревна сруба те же, это сейчас видно. Домик в три окна, как и был, только опять крыша другая, площе, больше на городской фасон, и ворота совсем новые, из хорошего теса, с навесом и резьбой. Им, судя по цвету леса, не будет и пяти лет. Улица стояла пустая. Не у кого было спросить: чей это теперь двор? Он помнил, что Иван Прокофьич продал его какому-то мужику из деревни Рассадино, по старой костромской дороге, верстах в десяти от Кладенца, и продешевил, как всегда. Тот мужичок хотел тоже наладить тут какое-то заведеньице, кажется, кислощейное, для продажи на базарах квасу и кислых щей, вместе с ореховой "збоиной" и пареной грушей.

Захотелось ему войти в калитку, совсем по-детски потянуло туда, на дворик, с погребицей в глубине и навесом и с крылечком налево, где, бывало, старуха сидит и разматывает "тальки" суровой пряжи. Он тут же, за книжкой... По утрам он ходил к "земскому" и знал уже четыре правила. Из сарайчика идет запах серы, к которому все давно привыкли.

Он взялся за щеколду калитки и хотел отворить.

Заперто было изнутри. Пришлось постучать.

- Кто там? - спросил со двора мужской очень мягкий голос.

Называть себя Теркин не хотел. Он скажет хозяевам что придется.

- Отворите, пожалуйста! - крикнул он.

Калитку стали осторожно отворять.

"Наверно, раскольники", - подумал он, переступая через высокий дощатый порог калитки.

Его впустил хозяин, - это сейчас узнал Теркин, рослый, с брюшком, свежий еще на вид мужик лет под пятьдесят, русый, бородатый и немного лысый, в одной ситцевой рубахе и шароварах, с опорками на босых ногах... Глаза его, ласковые, небольшие, остановились на незнакомом "барине" (так он его определил) без недоверия.

Теркин быстро оглядел, что делалось на дворе. В эту минуту из избы в сарайчик через мостки, положенные поперек, переходил голый работник в одном длинном холщовом фартуке и нес на плече большую деревянную форму. Внизу на самой земле лежали рядами такие же формы с пряничным тестом, выставленным проветриться после печенья в большой избе и лежанья в сарайчике.

В один миг Теркин догадался, какое это заведение. Пряники - коренное дело Кладенца. Испокон века водилось здесь производство коврижек и, в особенности, дешевых пряников, в виде петушков, рыб и разных других фигур, вытисненных на кусках больше в форме неправильных трапеций, а также мелких продолговатых "жемков", которые и он истреблял в детстве. Сейчас, по памяти, ощутил он несколько едкий вкус твердого теста с кусочками сахара.

- Бог в помочь! - сказал он. - Вот полюбопытствовал посмотреть на ваше заведение... Я - приезжий.

Хозяин улыбнулся добрейшей усмешкой широкого рта, засунул засов и поклонился легким наклоном головы.

- Пожалуйте... Поглядите, коли желательно. И сразу между ними вышел бытовой разговор, точно будто он в самом деле был заезжий барин, изучающий кустарные промыслы Поволжья, и пряничный фабрикант стал ему, все с той же доброй и ласковой усмешкой, отвечать на его расспросы, повел его в избу, где только что закрыли печь, и в сарайчик, где лежали формы и доски с пряниками, только что вышедшими из печи.

Черная изба осталась почти такою, как была и десять лет назад; только в ней понаделали вокруг стен таких столов, как в кухнях. В чистые две горницы хозяин не водил его; сказал, что там он живет с сыном; работники летом спят в сарае, а зимой в избе. Теркин посовестился попросить провести и туда.

- Я - вдовый, один всего сынок и есть.

Хозяин указал на сына, - "молодцов" у него было всего четверо, - худощавого брюнета лет двадцати, с умными впалыми глазами. И тот был голый, как и остальные трое уже пожилых работников.

- Он у меня искусник, - прибавил хозяин. - Сам режет формы... Миша! Покажь барину ту форму, что намнясь вырезал.

Слово "барин" резнуло Теркина. Но он не хотел называть своей фамилии, говорить, чей он был приемыш... Неопределенное чувство удерживало его, как будто боязнь услыхать что-нибудь про Ивана Прокофьича, от чего ему сделается больно.

Показали ему форму с разными надписями - славянской вязью и рисунками, которые отзывались уже новыми "фасончиками". Он пожалел про стародавние, грубо сделанные наивные изображения.

Но он похвалил искусника, не желал его обескураживать.

- Как вы прозываетесь? - спросил он у отца.

- Птицыны мы, батюшка, Птицыны.

Узнал он, продолжая вести себя как заезжий "барин", что в день идет у них до пяти кулей крупичатой муки, а во время макарьевской ярмарки - и больше.

Потом показали ему разные сорта пряников. Хозяин отобрал несколько штук из тех, на которые указывал Теркин, и поднес ему. Тот не хотел брать.

- Обидите нас, батюшка... Ведь эти прянички всего десять копеек фунт. Деткам отдадите.

- Деток-то у меня нет.

- Все едино! Безделица!

И так он ласково глядел, что нельзя было не взять.

Но главного-то Теркин еще не знал - сам ли Птицын купил у Ивана Прокофьича двор.

- Вы здешние, коренные? - спросил он попроще.

- Нет, батюшка, мы рассадинские. Там у нас и землица порядочная есть. Здесь из-за этого дела проживаем.

- Купили двор?

- Арендатели мы... А купил-то из Рассадина же мужичок. У здешнего... Теркиным прозывался... Вот здесь спички делал... Сказывают - заведение у него стало. Никак, на поселение угодил.

И по ясному лицу прошлась тень, точно будто он не хотел дурно говорить про бывшего владельца.

- Спасибо! - быстро промолвил Теркин, так же быстро отворил калитку и пошел вниз по проулку.

XXXIV

Николаева долгуша пробиралась по круче, попадая из одной выбоины в другую.

- Вон и моя избенка! - указал он на самый край обрыва.

Изба была последняя и стояла так, что сбоку нельзя уже было спуститься вниз: откос шел почти отвесно и грозил "оползнем", о каких рассказывали Теркину в детстве.