Как мы делали реформы. Записки первого министра экономики новой России - Андрей Алексеевич Нечаев

мы вынуждены будем хлопнуть дверью и уйти сейчас и тогда вся реформа может рухнуть, либо мы отступим на полшага с тем, чтобы в целом удержать ситуацию под контролем.

Со стороны Сакса и многих других наших западных коллег мы неизменно встречали дружескую поддержку, могли рассчитывать на них как на опытных экспертов, искренне веривших в серьезность наших реформистских намерений. Однако в целом их позиция была важна больше с психологической, чем с практической точки зрения. Все ответственные решения мы принимали сами. Раздающиеся по сию пору упреки, что реформы делались под диктовку западных консультантов, не понимавших российских реалий, а то и ставивших целью ослабление России, являются полной чушью.

Помню и довольно забавный эпизод с западными консультантами. Я договорился в Гарвардском университете с известными экономистами, что они за счет университета прочитают для ведущих специалистов Минэкономики небольшой курс лекций о рыночной экономике. После первой лекции опытные аппаратчики советской школы на всякий случай написали мне несколько доносов на лекторов (вероятно, не только мне) за пропаганду западного образа жизни. Психология холодной войны медленно уходила из сознания советских чиновников даже через несколько лет после ее окончания. Я тогда понял, как трудно было Михаилу Сергеевичу Горбачеву внедрять «новое мышление» в косной партийной среде.

Что же касается представителей международных финансовых организаций, от которых непосредственно зависели практические решения по предоставлению России финансовой помощи, то здесь все было по-иному. Их интересовали не только взгляды и программные установки экономической команды правительства, но особенно – конкретные показатели состояния российской экономики. Это не означает, естественно, что они не прислушивались к нашему мнению, что им были безразличны наши намерения. Но у них, словно у строгих контролеров, был определенный набор критериев, которому должна соответствовать экономика той или иной страны для того, чтобы ей можно было предоставить кредиты. Для этого, в частности, нужно было, чтобы бюджетный дефицит не превышал 5 % ВВП, чтобы инфляция находилась в пределах 10 % в месяц, чтобы в число свободных входили цены на энергоносители и еще многое другое.

И тут мы попадали в своего рода замкнутый круг: без значительных иностранных кредитов мы не могли добиться стабилизации финансового положения в стране, а без такой финансовой стабилизации не могли получить эти кредиты. Я не могу сказать, что наша экономическая дипломатия вовсе не давала никаких результатов. Нам удалось сравнительно быстро, к концу апреля 1992 года, добиться принятия России в Международный валютный фонд и во Всемирный банк. Удалось получить от семнадцати стран-кредиторов, входивших в так называемый Парижский клуб, отсрочку на выплату части внешней задолженности, которую следовало осуществить уже к концу марта 1992 года. Усилиями экономической команды правительство договорилось о выплате в 1992 году вместо 20 миллиардов долларов долга лишь около полутора миллиардов. Но тем не менее этого было недостаточно.

В тот момент, когда реформы только начинались и мы старались успеть сделать как можно больше, чтобы процесс стал не-обратимым, нам нужна была более существенная помощь. На высоком уровне в ходе контактов с международными финансовыми институтами представители нашей экономической команды всегда встречали понимание и поддержку. Но эта поддержка чаще оставалась вербальной, выражалась в словах о доверии к нашей политике реформ, а дальше этого дело продвигалось с очень большим трудом. Казалось, к концу марта долго согласовывавшийся вопрос о международной финансовой поддержке реформ был наконец решен. Было заявлено о выделении России в самом ближайшем времени крупных кредитов Международного валютного фонда на общую сумму в 24 миллиарда долларов. Кстати, под обещанные МВФ доллары у нас быстро выстроилась целая очередь потенциальных получателей кредитов, хотя ни один из них толком не подкрепил свои запросы коммерчески проработанными проектами. Как-то с трудом доходило до наших хозяйственников, избалованных легкими кредитами горбачевских времен, что речь идет не о раздаче гуманитарной помощи, а совсем о другом. Значительная часть помощи должна была поступить в виде кредитов, обусловленных сферами и формой их расходования и предоставляемых под проекты, отвечающие строгим критериям эффективности. Но проходили недели, месяцы, а окончательное решение относительно обещанных кредитов все никак не принималось.

Нас до смерти замучили многочисленные эксперты МВФ. Они вызывали у меня просто оскомину. Мы вынуждены были с ними постоянно встречаться, вести мучительные переговоры, согласования по этому кредиту. Они ходили ко всем по очереди, перепроверяли: правда ли, что мы тут делаем реформу, действительно ли по своим параметрам эта реформа попадает в разряд имеющей право на финансовую поддержку. Каждый раз появлялась многочисленная команда этих специалистов, которая, за исключением руководителей, постоянно обновлялась. Новые люди задавали те же вопросы, что и предыдущие, писали очередные отчеты и после этого исчезали надолго или навсегда. Я думаю, что если сложить деньги, потраченные МВФ на командировки всех этих экспертов, то получилась бы сумма, почти сопоставимая с размером той помощи, о которой шла речь на первом этапе. Как правило, эксперты были из развивающихся стран. Почему-то особенно много из Пакистана, Бангладеш, Венгрии. Возможно, они считались крупными специалистами по экономике развивающихся стран, к которым МВФ относил и Россию. Вероятно, по правилам фонда каждый континент и каждый крупный регион мира должен был быть представлен в миссии своим экспертом. Но все это и удивляло, и, честно говоря, порядком раздражало. На подобные встречи уходила масса времени. Все происходило с подчеркнутой симпатией и пониманием, но все же напоминало эдакий вежливый допрос.

Правда, был в этих встречах и один, несомненно, положительный момент для меня лично. Поскольку вопросы в основном повторялись, я, чтобы не тратить время на перевод, вскоре стал вести переговоры на английском и очень скоро ощутил, что здорово в нем усовершенствовался.

В июне 1992 года, в преддверии намеченной на следующий месяц встречи «Большой семерки» в Мюнхене, когда предоставление пресловутого кредита МВФ все еще оставалось под вопросом, эта медлительность стала вызывать критику даже со стороны ряда западных политиков. Они напрямую заговорили о том, что в финансовой поддержке российских реформ заинтересована не только Россия, но и сам Запад. В западной печати стали появляться упреки в адрес МВФ, что он излишне педантично требует соблюдения Россией всего стандартного пакета своих условий, не понимая разницы между гигантской страной с ядерным оружием и обычным получателем финансовых вливаний МВФ из Африки или Латинской Америки. Когда речь идет о такой огромной стране, как Россия, писали некоторые американские газеты, то внимание следует уделять нескольким самым важным аспектам реформы и не допускать, чтобы отсутствие прогресса по какому-нибудь двадцатому пункту критериев становилось препятствием для поддержки экономических преобразований.

Главным предметом разногласий оставался в это время вопрос о либерализации цен на топливо. Мы считали, что требуемое МВФ их