Про папу - Максим Викторович Цхай

то, что воровал хлеб… Мне страшно об этом говорить, поэтому и не буду, да речь и не о том.

Мандельштама перевели в лагерную больницу, и он прожил там свой последний день.

Вы знаете, мне стало немного легче. Все-таки последнее, что увидел и услышал поэт, были не крики надзирателей, не издевательства сокамерников, а больничная тишина и светлые ткани. Ведь это даже в лагерной больнице наверняка было.

Конечно, дали попить. Оставили наконец одного.

Возможно, наоборот, это был ужас, что он не умер там сразу, где упал, и этот день был последним издевательством в его жизни, проведенный в осознании всей обреченности и безвыходности своего положения.

Но я думаю, что это был все-таки подарок.

Подарок человеку, который однажды, узнав, что у его отца не было теплых вещей, прямо на улице снял с себя единственный теплый свитер и попросил передать ему. Показания на следствии которого, в отличие от многих и многих, которых не возьмусь осуждать, были безупречны. Человеку, который говорил: «Зачем пишется юмористика, ведь и так все смешно!» Который однажды написал эти строчки: «…время вспахано плугом, и роза землею была. Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела…»

Подумайте, после лагерного ада — день в тишине. Белые простыни. Вместо охранников — врачи. И дали, конечно, ему дали попить.

Это был день как подарок, он воспринял его именно так. Иначе и быть не могло. Это же Мандельштам.

* * *

А в Симферополе выпал настоящий снег. Белый, пушистый даже слегка, почти как положено.

Собаки в нашем поселке офигели. Белка скулит и рвется на улицу, вышел, закрыл за собой калитку, так она с визгом морду просовывает под дверь, дескать, возьми меня в эту волшебную белую благодать.

Но я взял не ее, а папу. Мы ходили на осмотр к окулисту, а потом пошли есть наши любимые блины. С маслом.

Папа снега испугался и все время кричал: «Держи, держи же меня!» — а я крепко держал его за руку и почтительно бормотал: «Папа, не ссы».

Папа съел две порции блинов (чтобы отец не экономил, я сперва типа себе взял, а потом, поковыряв вилкой блинчик, сказал, что расхотел) и потому пришел в блаженное состояние духа, даже заметил, что у официантки такой разрез на юбке, что, какие бы ноги ни были, они будут красивые. В старости на женщин надо смотреть достойно, у отца получается, например.

По дороге обратно, уже возле дома, наткнулись на соседскую овчарку с обрывком цепи на ошейнике.

До встречи с нами собака была счастлива и с лаем носилась по всему переулку, а тут я начал орать: «А ну-ка, не фиг тут, марш домой! И немедленно!» — и даже топнул ножкой. Папа тоже хотел топнуть, но импульс нерешительно замялся в бедрах, запутавшись, какой именно ногой топать. В результате отец замаршировал на месте и, начиненный тяжелыми масляными блинами, тут же стал терять равновесие.

— Держи меня!

— Папа, не ссы!

Овчарка озадаченно посмотрела на нас и убежала от греха подальше, позвякивая кусочком цепи. Найдется, где ей тут в нашей деревне теряться.

Вот и зиму посмотрели немного.

Собираю скоромные остатки от трапез нашей коммуны в пакетик — для бродячих псов. Собаке Белке такое нельзя, а бродяжкам — спасение.

Нам-то снег в радость, а им, может, и смерть.

Жизнь в конечном счете — это борьба за нее. Она одна на всех, жизнь-то. И где-то мерзнет она сейчас под собачьей шкурой в дворовых закутках, и вздрагивает всем телом. Всех не согреть. Но укрепить-то можно.

Папе — блины, Сашке — «отстань от меня, мещанин!», потрепать собаку Белку за ухо, слегка пихнуть кулаком костлявый бок Котаси, чтобы не расслаблялся хищник даже в маразме. И собрать немного остатков тепла и для тех, кого не греет никто.

Жизнь, она как мячик, поиграл — передай другому. Не урони только.

17 января 2018 г.

Ночь, тишина. Сашка спит, папа спит. Последнее — самое главное.

Мы с собакой Белкой это знаем.

Потому что именно ее настороженные уши я вижу черным профилем в синеватом предутреннем окне.

Сейчас наступит момент икс. Папа строго-настрого запрещает собаке Белке заходить в дом. Он уверен, что блохи в наш дом приехали на Белке и на Котасе. И никакие факты, что это не зверячьи, а земляные блохи (я поймал одну и, оглушив тяжелым ударом в голову, рассмотрел под лупой), и аргументы, что на собаке и кошке всегда новые антиблошиные ошейники, на папу не действуют.

Но с моим приездом законодательная власть в доме пошатнулась, став во многом лишь номинальной. Возможны послабления и популистские решения.

Ну, например — собаке Белке теперь иногда можно в дом. По ночам. Когда папа спит. Главное, чтобы не проснулся, тогда мне хоть вместе с Белкой, поджав хвост, в ее будке прячься.

…Треугольные уши покачиваются в окне. Делают два характерных нырка подряд, которыми овчарки часто побуждают хозяев к действию.

— Можно?

— Заходи давай…

Раньше собака Белка залетала в дом и сразу начинала шумно праздновать, визжать от радости, стучать когтями по деревянному полу. Из мрака являлся всклокоченный спросонья папа, похожий на взбешенного призрака… И мы с Белкой разбегались кто куда.

Но овчарки умны. Теперь Белка, плотно прижав к голове уши, быстрой мохнатой струйкой втекает в дверную щель.

Быстро и совершенно бесшумно (собаки не умеют втягивать когти, как коты, но поверьте, они владеют бесшумной поступью, хищник же) обегает всю веранду (суточная рекогносцировка), проводит мордой над столом («а что вы тут ели?») и тыкается теплой большой головой мне в колени. Это ее спасибо.

Потом, почти бесшумно фыркнув, обтирает морду обо все мягкие углы на веранде и наконец, блаженно вздохнув, ложится на спину на теплые доски. Я чешу ей мягкий живот, а Белка, блаженствуя, продолжает подрагивать ушами в сторону папиной спальни…

Неожиданно она шумно чихает. Испуганно смотрим друг на друга.

Замерли.

Слышно, как папа заворочался, как младенчик в люльке.

— Ты что там, опять собаку в дом завел? Вот, тетери-ятери…

— Да нет, папа, спи уже, я тут чаю себе…

— Нашелся тут, блин, сердобольный! Откуда ты взялся на мою голову, помощничек…

Я завожусь.

— Не будь я сердобольный, фиг бы сюда приехал.

— Попрекай, попрекай меня этим! Нужен был ты там, в Германии…

Ну, я-то ей, может, и не очень, а вот сидел бы сейчас на балконе своей гамбургской квартиры-студии с белыми стенами, смотрел на луну, потягивая смесь свежевыжатого сока со льдом, и думал,