Про папу - Максим Викторович Цхай
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я все-таки успел, спиной вперед, поднырнуть под низ, и даже удачно — почти не пострадал, так как шипы впились в куртку, и папа, упав на меня, побиться не побился, но исцарапал себе все лицо.
Один шип прошел в миллиметре от его единственного видящего глаза, прямо по веку. Кровищи опять был ручей, но обошлось.
Когда я облеплял папино лицо ватой, ему, конечно, досталось — за упрямство и склочный характер.
А розовые кусты я мстительно обещал вырубить и предать огню. Твари неблагодарные.
А у вас как день прошел? Тоже спокойно и уютно?
14 февраля 2018 г.
Скоро весна.
Подумал, что ждешь ее так же, как ждешь любовь. Без этого нельзя.
Помню, когда я работал в доме престарелых, был у меня там друг, старик Клаус. Он забывал все, что было по времени дальше двадцати минут назад. Меня он называл то Карлом, то Фридрихом, видимо, такое типично немецкое имя, как Макс, с моим лицом не вязалось.
Стоим мы как-то с ним во дворе поздней осенью, я ему курточку почистил, со своей драной кепкой он и вовсе никогда не расставался, дышим воздухом, и вдруг вижу, как Клаус присел на корточки и внимательно смотрит на уже жухлую траву, покрытую тонким инеем.
— Клаус, ты что там увидел?
Клаус вздохнул и сам вытер слюну у себя с подбородка.
— Карл, знаешь, что я хочу?
— Я Макс.
— Ну все равно. Знаешь?
— Нет.
— До весны дожить. Только это секрет, пусть останется между нами.
Я присел рядом с ним.
— Ты же вечно бурчишь, все тебе не так. Утром хотел подраться со мной.
— Я? Ты с ума сошел?
— Кричал, что не хочешь больше жить, кулаками махал…
— Я тебя ударил?
— Нет, промахнулся.
— Просто я не хотел тебя бить.
— Просто ты косорукий.
Клаус виновато хихикает, затем досадливо машет рукой, отгоняя новую тему, дожить до весны — это очень важно, надо не забыть, а тут я с какими-то глупостями…
— Клаус, не волнуйся, ты говорил про весну.
Старик успокоился и стал снова внимательно смотреть себе под ноги.
— Хочу увидеть траву снова зеленую. Чтобы птичка маленькая прилетела, села возле нас, покрутила головой и улетела. Понимаешь? Вот увижу, что все опять хорошо, и умру.
Клаус оторвал стебель сухой травы, помял в пальцах и положил его себе в рот.
Я не стал кричать: «Клаус, это не едят!» Едят. На взгляд, на звук, на вкус надо пробовать жизнь. Пока глаза глядят, ладонь чувствует и помнишь себя хотя бы двадцать минут. И тогда даже в самом конце может прийти весна.
15 февраля 2018 г.
— Саша, он опять ходит без палочки, мне уже хочется его побить.
— Виктор Васильевич, не обращайте на Максима внимания, он тролль.
— Он ведь навернется опять, и трындец. Папа, ты же умный человек…
— Да пошел ты. Я хорошо себя чувствую сегодня, зачем мне палочка?
— Чем же бить… Ремнем — это отцовская прерогатива. Тапочком? Нет, сложенной газетой — самое лучшее, как кота. Как увижу, что опять без палки… Будет с палкой ходить, чтоб от газеты отбиваться.
Есть вариант обложить все места, где папа любит падать, матрасами. Но где столько матрасов взять? Тем более Котася стопудово посмотрит на них удивленно, понюхает, ничего не учует и решит, что это надо поправить.
Вчера я поймал сползающего папу по книжной полке, он обреченно бормотал: «Падаю, падаю», — а я как раз мыл руки, обкусанные собакой Белкой, облапал папу мыльными руками, но до пола не дал сползти.
А позавчера ухватил через стол падающего отца за рукав свитера, папа просто сел на пол, а я лег животом на чашки с остатками супа.
Интересно, почему после каждой ловли падающего отца я издаю торжествующий злодейский смех?
19 февраля 2018 г.
У меня какой-то резкий упадок сил, перенервничал на днях, а тут после подработки сперва в аптеку за лекарствами отцу, потом на другой конец города в собачью аптеку за каплями для Белки, потом в медпункт за папиной карточкой (опоздал, завтра с утра), потом в супермаркет и оттуда принес полный баул.
И выяснилось, что я в этой беготне не взял хлеба. Что тут началось, как всегда…
Но это еще были пустяки. Вот когда я достал из баула две пачки ванильных сухарей и небольшую сдобную булочку с маком, которую папа очень любит, вот тут небо обрушилось на мою голову.
— Зачем булка, когда есть сухари, зачем??? — патетически кричал папа, как пьяный поэт на бушующее море.
— Папа, сухари есть не всегда, пусть лежат, ничего им не сделается. Если их не хочешь, сегодня булочку ешь…
— Не буду булку, не буду, не хочу, на фиг мне эта сдоба! Убери со стола немедленно! Убери, я сказал!
И вот тут я взорвался. Ухватил несчастную булку, раскрыл дверь и так зафигачил в сгущавшиеся сумерки, что та ядром влетела в забор, отскочила от него и залетела обратно, причем снова мне в руки.
Будь я в себе, рассмеялся бы, но тут это издевательство со стороны жалкой булки привело меня в состояние просто звериное, и я, подбросив ее в воздух, дал ей такого пинка, что хлебное изделие, которое, в общем, и пинать-то грех, перелетело через забор и со свистом скрылось в темноте.
Я развернулся к папе:
— Все, успокойся, нет у тебя сдобы.
Папа сидел, пораженный, на стуле, и в глазах его читалось: «Какой страстный мальчик, однако!» Я ушел к себе в комнату и закрыл дверь.
Слышал, как из своей комнаты вышел хихикающий Сашка, видимо, наша война достала его и через спасительные беруши, которыми он нейтрализует папу, всегда сохраняя внутренний штиль. Я вот себе такое удовольствие позволить не могу.
Лег в одежде на кровать и закрыл рукой голову. Если и задремал, то совсем ненадолго. Когда я, убрав руку со лба, открыл глаза, на кухне все еще пили чай.
Вышел на свет с видом: «Всех прощаю, а себя больше всех».
Сашка, все еще не переставший тихо хихикать, макал сухари в чай. А папа… Папа задумчиво жевал кусок давленной моим кроссовком булки. Судя по тому, что на его голове с отросшими волосками над подковообразным шрамом криво сидел картуз, он куда-то выходил. Да понятно куда.
На скатерти лежал мокрый насквозь кусок сдобы
