Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень

по камню вместе с резчиком Паниным и что-то объяснявшего ему, указывая на лист-шаблон, – неужто никак нельзя без отдыха?

– Да ну, нет.

– Я приказываю. Немедленно спускайтесь! Это и Панина касается.

Тамонькин нехотя подчинился.

– Залазить туда, слезать… Только время зазря гробить, – ворчал Никифор Яковлевич, спускаясь с лесов вслед за резчиком.

– Скидывайте свой рабочий халат, идем обедать. Все уже за столом.

Тамонькин снял не халат, а кепку, пригладил густые волнистые волосы и снова надел ее, да как-то по-особому присадив на голову.

– Не голоден. И дел много.

– Ну что вы все время со мной спорите, пререкаетесь? – взвился Щусев, даже слегка пристукнув своей изящной тростью. – Вот что вы сейчас, как коза на аркане?!

– Ладно, – ответил Тамонькин без желания куда-либо идти, – перекурю только. А зачем вам этот бадик? Никак нога болит? – Он кивнул на трость.

– Что? Бадик?

– Палка-трость по-нашему, по-тамбовски.

– Нога болит…

«А то ты не знаешь, что так надо, что модно так», – разозлился Щусев и еще раз легонько ударил о землю «бадиком».

Насыщенное брюхо взывает к лености, к тягучим, порой бесполезным разговорам с присвистыванием через зубы, для освобождения из них остатков пищи, облизыванием губ. Но такая послеобеденная мерность была не свойственна деревенскому Никифору.

– Да постой ты! – Щусев перешел на «ты». – Давай хоть немного пообщаемся. – Он усадил прыткого новичка на место. – Ты вот что, Никифор Яковлевич, рассказал бы мне о себе. Как в рисовальщики-то попал?

Тамонькин удивленно посмотрел на начальника, хотел было возразить, но не стал. Помолчал немного, поправил кепку.

– Да рассказывать-то особо нечего, Алексей Викторович. Из бедной крестьянской семьи.

– А какого года рождения?

– Восемьдесят первого.

– На год моложе моего младшего брата Павлика.

– Родители из бывших крепостных, – продолжил Тамонькин, – старая хата из глины да огород с картошкой и подсолнухами по бокам. Бывало, взглянешь на эти солнца на огороде, веселее становится. Все-таки желтый цвет радостный. Да-а-а… Детей несколько. Голодали. Мясо раз-два в год видели. Ну, ничего, выжили как-то, не померли. Вон великая княгиня добровольно от мяса отказалась. Совсем не ест его. Не померла же.

Рассказывал, как малолетним работал подпаском на родине, жичинкой скот гонял, потом ямщиком. И как приехал к старшему брату в Москву, тот служил дворником.

– Выхожу я из поезда, а меня фонари слепят! Я аж зажмурился и стою с закрытыми глазами. И не видел, как брат Василий подбежал и как на радостях торкнет меня по плечу. «Чего, – говорит, – спишь-то?» А я не сплю, а слеплюсь.

В Москве работал форейтором, подсобным рабочим у купчихи Кабановой, но всегда рисовал. На оберточной бумаге, на клочках обоев, на газетных полях. Углем, мелом, огрызками карандашей. Один из гостей, будучи у купчихи в доме, заметил рисунки Никифора и договорился, чтобы его посмотрели в Строгановском училище технического рисования. И Тамонькина приняли на учебу туда в подготовительные классы. Стал учиться. И очень хорошо учился.

Щусев одобрительно кивнул. Окончившие Строгановку ничем не уступали в знаниях и в мастерстве выпускникам художественно-промышленного института.

– С великой княгиней я познакомился в училище, она ведь является его покровительницей. Вот неуемная дамочка, скажу вам! Я, да и не только я, многие и многие ей бесконечно благодарны.

– Что есть, то есть, – кивнул зодчий. – Я ведь тоже в их числе.

– Мы с ней вместе делали всяческие декоративные изделия. И продавали их. А деньги потом раздавали раненым. Бедным детям покупали подарки и дарили во время рождественских елок. А еще в Столешниковом переулке есть магазинчик, который охотно берет работы студентов Строгановки и платит деньги, небольшие, но все же. Я часто туда относил свои рисунки. Туда и фон Мекк заглядывает, помощник княгини. Он ведь вообще повернут на искусстве. И представьте, приходит он в очередной раз, а там мои рисунки, и они ему дюже понравились. «Кто автор?» – спрашивает. Говорят: «Тамонькин. Из Строгановки». Он купил эти рисунки и к Елизавете Федоровне. А она меня знала ведь по училищу, но отчего-то очень удивилась моим рисункам. Чего уж там ей показалось таким прекрасным, не знаю. Только сказала, когда разглядывала их, что как это замечательно, что в училище в результате обращения к христианским древностям России и к орнаментальному искусству у студентов формируется древнерусский стиль. И что, мол, мои работы, она их так назвала, в духе православного служения искусству. Короче, пригласила она меня расписывать здесь в обители домовую церковь. Приобретать, так сказать, духовный практический опыт.

– Ну как, приобрели? – весело поинтересовался Щусев.

– А то! – улыбнулся в ответ Тамонькин.

– А дальше?

– А дальше меня наш батюшка-царь-государь и Отечество призвали на службу, я и пошел. Послужил сколько-то, да и заболел туберкулезом легких. Комиссовали. Устроился на фабрику Хлебниковых, меня сразу взяли как выпускника Строгановского училища. А потом вы тут как тут. Вот и весь сказ. – Тамонькин встал и молча пошел на свое рабочее место.

Щусев смотрел вслед невысокому, худому – почти хрупкому Никифору и в очередной раз думал, что сила вовсе не в теле. В духе. В человеческом духе.

Алексей Викторович и знать не мог, что судьба его соединила с этим талантливым человеком до конца жизни. У них еще не один проект впереди. Так же как и ссоры, недовольства, конфликты, разрывы и возобновления отношений, но они будут многое прощать друг другу во имя созидания, во имя страны, во имя человека.

Работа над храмом потихоньку перевалила за экватор и двигалась к финишной прямой. Нестеров занимался фресками, Павел Корин – юное художественное дарование – ему в помощь, Тамонькин – белокаменными рельефами на фасадах. Ближайший помощник Щусева архитектор Александр Михайлович Нечаев зорко следил за созданием художественного образа храма. В керамической мастерской Строгановского училища для обители была исполнена облицовка части стен, а в мастерской художественной обработки кожи и изделий из рога исполнялись крупные тиснения по коже с росписью и позолотой для дверей церкви по проекту Щусева Михаилом Васильевичем Ружейниковым, полным тезкой Нестерова.

Щусев проектировал все сам, вплоть до церковной утвари и шитья – хоругвей, церковных покровов и облачений. Шитьем занимались жена Нестерова Екатерина Петровна и сестры Свято-Алексеевского монастыря в Москве. Напрестольный крест, выполнение которого заказала Хлебниковым Зинаида Николаевна Юсупова, тоже был сделан по разработке Щусева.

Проект создания Марфо-Мариинской обители Алексей Викторович попросту называл Марфой. В письмах докладывал жене: «Идет наша Марфинька, идет помаленьку».

Постоянно мотался в Почаев, где продолжалось строительство огромного храма, совсем не такого, какие стоят по всей Западной Украине. В нем архитектор использовал и древние псковские мотивы, и свое собственное видение, которое недруги уже окрестили псевдорусским