Рассказы о Москве и москвичах во все времена - Леонид Репин

Нерешительность спасла жизнь Трубецкому. В ночь с 14 на 15 декабря его арестовали и привезли в Зимний дворец. Император, выйдя, чуть ли не ткнул ему пальцем в лоб: «Что было в этой голове, когда вы, с вашим именем, с вашей фамилией, вошли в такое дело? Гвардии полковник! Князь Трубецкой, как вам не стыдно быть вместе с такою дрянью? Ваша участь будет ужасная!»

Верховный суд приговорил князя к смертной казни «отсечением головы», и только вмешательство самого государя заменило казнь вечной каторгой. Супруга Трубецкого последовала за ним. Там, в сельце подле Иркутска, они прожили почти тридцать лет, и там, в неволе, у них родились дети. Помилованный Александром II, Трубецкой время от времени появлялся в Москве, вот в этом доме, но постоянно жить в Первопрестольной ему не дозволялось. Угасал он долго — все-таки в Москве.

Дом достался его дочери. Она вышла замуж за замечательного человека — Осипа Бове, того самого, который восстанавливал Москву после пожара 1812 года, и вместе с ним жила здесь, в родовом своем гнезде. Бове был главным архитектором «фасаднической комиссии по строению Москвы» и сделал как никто другой много для того, чтобы Москва отряхнула с себя пепел и обрела неповторимый свой облик, до наших дней сохранившийся.

Вот какие люди жили под кровом этого старого-престарого дома. Фасад его, нынче обращенный во двор, еще не так давно выходил в Трубецкой переулок — даже я хорошо помню его. Но нет теперь переулка. Дом намного его пережил. Как и все другие дома поблизости. Только-только его реставрировали, и он выглядит совсем молодым. Этаким бравым гвардейцем. Каким был некогда его прежний хозяин.

С их плеч слетали головы

И вправду, я в детстве жутко боялся этого страшного сооружения. Всегда, если я оказывался поблизости от Лобного места на Красной площади, мне мерещились на нем тени казненных. И всегда так и подмывала нечистая сила заглянуть за верхний край этого безликого круга из тесаного камня. Да больно уж высоко…

С годами, конечно, страх этот ушел, но какая-то странноватая, труднообъяснимая робость и сейчас осталась во мне. Однажды гулял по Красной площади и обошел вокруг Лобного места. Возле зарешеченного входа в него увидел у подножия сооружения букет красных гвоздик. Пятнами крови смотрелись цветы на фоне желтоватого, почти белого камня… Кто принес их, кому…

Обосновал Лобное место, по преданию, Иван Васильевич Грозный, и, как ни странно, вовсе не для того, чтобы казни вершить. В 1550 году или накануне его с этого места дал он обет народу, запрудившему Красную площадь, править на всеобщее благо.

По описанию, на годуновском плане Москвы Лобное место сложено было из кирпича и венчал его шатер на деревянных столбах. Называли тогда это место «Царевым». Тут всегда крестные ходы останавливались, и архиереи с Лобного места осеняли богобоязненный народ крестным знаменем. А потом освященные ветви вербы раздавались царю, духовенству, боярам. В допетровское время отсюда объявлялись важнейшие царевы указы, да и сам царь-батюшка являлся на сем месте дважды в год перед народом и отсюда же показывал народу наследника, когда отрок достигал шестнадцати лет. Было здесь, под кремлевскими стенами, бойко и весело, гульба шла и днем и ночью, поскольку подле Лобного места стояли пушки и располагался царев кабак «Под пушками». Точнее бы, конечно, назвать его «Под мухою». Но Алексею Михайловичу виднее было, само собой, как кабак свой назвать.

Чем еще знаменито Лобное место в допетровское время… Здесь казнил крамольников Иван Грозный, отсюда Василий Шуйский провозглашен был царем, и с этого места Лжедмитрий просил дозволения оправдаться перед народом. И здесь вскоре лежал его обезображенный труп. Еще было это место для лиц духовного звания своеобразной биржей труда: здесь они нанимались на службу в домовые церкви. Нет, все относительно мирно пока на этом бойком перекрестке на Красной площади, и кровью пока что не особенно пахнет.

Но подходило, уже подошло время Петра. И головы восставших и тут же поверженных стрельцов по приказу разгневанного царя слетали с плеч вот здесь, на Лобном месте. Долго отсеченные головы валялись тут, и висели на столбах тела казненных… Только при Петре И, по указу 1727 года, велено было свалить виселицы и столбы те ужасные. Уже не называли это место Царским.

Предполагается, будто Лобным место стало зваться из-за тех голых черепов, хотя люди ученые объясняют иначе: новое название произошло от латинского слова «лобиум», что означает «возвышенное место», «кафедра». Как бы то ни было, оба толкования подходят.

Екатерина II велела перестроить Лобное место. Теперь его выложили из дикого белого камня, а круглый помост с амвоном — возвышением для проповедника, обнесли каменными перилами, ступенчатый вход оградили решеткой и дверь поставили. От любопытных не в меру.

Да, много бурь пронеслось над этим невзрачным вроде бы местом… Чего только москвичи здесь не видывали…

Вот стоит перед палачом молодая полноватая женщина в саване и со свечою в руке. На шее ее висит доска, на которой написано: «Мучительница и душегубка». Это самая страшная женщина из всех, когда-либо живших в Москве: Дарья Салтыкова, знатная особа в своем времени. Народ прозвал ее «людоедкой».

В девичестве сия дама была Ивановой и после смерти мужа осталась с имениями аж в трех губерниях. Жила она в Москве, в собственном доме на углу Кузнецкого Моста и Лубянки. Теперь-то, конечно, от дома того и следа не осталось.

Необъяснима, наверное, природная несусветная злоба этого человека. За семь лет она забила до смерти 139 душ своих крепостных. По большей части то были женщины и девочки до двенадцати лет. Била за малейшую провинность — за плохо вымытые полы, как ей казалось, за недостиранное белье — за все, что вздумается. И била собственноручно — палкой, скалкой, поленом, что под руку подвернется. А подустав, бросала жертву на конюшню и повелевала пороть до смерти. И все ей с рук сходило, благодаря влиятельному родству и деньгам, конечно. Все навет, все клевета, как при проверке оказывалось…

Однако и сама Салтыкова пала жертвой Амура. Она страстно полюбила инженера Тютчева, и тот не знал, как избежать чреватостей этой любви: чувств к Дарье он никаких не питал, да и была семья у него. Салтыкова покушалась на жизнь Тютчева и супруги его.

Трудно сказать, сколько бы еще зверствовать Салтычихе, ежели бы двое крепостных, у которых она убила жен, не добрались с прошениями до самой императрицы. Следствие длилось шесть лет. Салтыкова ни в чем не признавалась. Юстиц-коллегия, однако, пришла к решению, что «немалое число людей своих мужеска и женска пола она бесчеловечно, мучительски убивала до смерти». После чего ее отправили на Лобное место, где объявили о лишении ее дворянства и фамилии, и посадили в подземную тюрьму Ивановского московского девичьего монастыря, где она влачила жалкую жизнь 32 года до своего последнего вздоха.

Впрочем, была радость: один караульный солдат, от которого она исхитрилась ребенка прижить. Застенок же, в котором она сидела, разобрали вместе с церковью в 1860 году. Время стерло кровавые следы Салтычихи.

И уж конечно, не ей были те гвоздики у Лобного места.

«У кого шили такую птицу?»

Куда иголка — туда и нитка. А куда иголка-то?

Иной раз совместными усилиями чудо вытворят, а иногда так пришпилят, что и не найдешь куда деваться…

В послевоенную пору мода свалилась этаким бесформенным тюфяком. Помню, в середине пятидесятых явились откуда-то широкие свободные пиджаки ярких расцветок — вместо прежних черных да темно-синих. Те новые ошеломляли обвислыми плечами, рассчитанными по своей ширине скорей на медведя, а полами полоскались возле колен. При коротких брючатах — таких, что носки видать, даже когда стоишь, и смехотворно узкие внизу, будто их на переростка напялили… Одним словом — дудочки, как их и звали. Яркий, с булавочным узлом галстук — длинный и неимоверно широкий внизу, с обязательным изображением обезьяны на пальме довершал костюм презираемого общественными организациями «стиляги».

Откуда красота такая взялась… Нам втолковывали: с тлетворного Запада. Страдальцев моды в те времена отлавливали, из Москвы высылали и заставляли плодотворно трудиться.

Ну а подавляющая часть населения нашей страны ходила в чем придется. На новые костюмы заработать еще не успели и носили то, что четыре военных года висело в комодах на плечиках, — всякие приталенные платьица с приподнятыми крылышками, широченные мужские штаны, полощущиеся при ходьбе как знамена… Какая там мода! Голодали, еле живы остались…

А заграничное все-таки выползло. Привозили «трофейное». Помню, в Москве сразу после войны щеголяли красотки в шелковых легких платьишках с рукавчиками — короткими и подлиннее, отороченных поверху и понизу рукавов кружавчиками. Красота сказочная. Только не подозревали счастливые обладательницы тех туалетов, что принародно носили ночные рубашки. Совсем Европа заморочила головы нашим солдатам…