Рассказы о Москве и москвичах во все времена - Леонид Репин

Посещение дамы в относительно приличных домах обходилось клиенту в полтинник. Дорого-дешево? Кому как. За двугривенный тогда можно было пообедать с водкой в трактире. Время визита не ограничивалось: судя по состоянию клиента, дама сама решала, когда его выдворять — способен ли он еще на подвиги, и есть ли серебро в кошельке. Редкий случай, когда необобранным удавалось убраться отсюда.

А во дворах этих домов, по грязным подвалам и полуподвалам, где притопленные окна в случае необходимости завешивались изнутри какой-то тряпицей, гнездовали самые дешевые и самые грязные притоны, куда и не всякий бывалый решался зайти. Впрочем, сюда и силком клиентов затягивали. «Коты» — не то чтобы сутенеры, а скорее разбойнички мелкие по совместительству, со своими «марухами» по ночам на Цветной бульвар выползали, охотились на расползавшихся после трактирной попойки пьяных, замарьяживали их — заполучали тут же, на месте клиента и, если он был еще в состоянии передвигаться, увлекали к себе, в Малый Колосов. А если колодой валялся, то обирали на месте.

Понятное дело, что притоны те служили и по другому еще назначению: в них укрывались всякие беглые люди. Логовище надежное, поскольку полиция старалась обходить те дома стороной, а если уж по какой-то наводке и заходила сюда, то и убиралась с пустыми руками: служба оповещения и упреждения надежно работала.

Да, кажется, нет ничего и быть не могло грязней и отвратительнее публичных домов в Малом Колосовом… Но были хуже и ужасней еще: на Хитровке. Только не дома специального назначения, ввиду того что проституция там процветала на каждом углу и за всяким окном. Существовало на Хитровом рынке подобие публичного дома — небольшой флигелишко с осыпавшейся штукатуркой, притулившийся на окраине городской усадьбы Румянцева. Владельцы усадьбы даже не подозревали, что в их владениях процветает очаг разврата, который называли в народе «вагоном».

Здесь по большей части трудились десяти — двенадцатилетние девочки, шедшие уж совсем за гроши, из коих им только и оставалось, что на жалкое пропитание. Здесь на Хитровке девочки эти, не зная родителей, появлялись на свет и отсюда же, не оставив в жизни следа, из нее уходили.

Кое-кому, правда, везло: бывало, некий беглый положит глаз на девчонку и вытащит ее из «вагона» в угол к себе — в свою часть комнатенки вонючей, отгороженную ситцевой занавесочкой. А потом отправит подругу на заработки, благо под боком все и никуда ехать не надо.

Но и это не все еще по старой Москве. Публичные дома обретались и в других московских углах: в доходных домах на Лубянке, в дощатых халупах Марьиной Рощи, в приличных с виду домах на Красной Пресне, где гражданочки с Трехгорной мануфактуры на жизнь себе подрабатывали. А куда деться, если на хлеб не хватает… Конечно, что ни говори, далековато было Москве до таких высочайших вершин, как Париж, Будапешт, Вена, Берлин, где в заоблачной выси обитали жрицы любви, однако и у нас, как могли, марку древней профессии поддерживали.

А теперь что? И теперь тоже поддерживаем. Хотя за истекшее время отношение к одной из самых нелегальных в мире профессий нисколько не изменилось: как ни искореняли охотниц на нашего брата, какие только законы против них не выдумывали, какие только не изобретали сачки на бабочек этих ночных — все равно порхают, или, затаившись, сидят, поджидая добычу. И будут порхать. И поджидать тоже будут: круглый год для них охотничий сезон. И лицензий на отстрел вовсе не требуется. А ведь отлавливали стаями их накануне московских фестивалей и прочих международных форумов искусства и дружбы, выбривали затылки и за 101-й километр отправляли бесплатно — все равно возвращались.

Одно время промышляли подпольные дамы на рынках, в торговых палатках. На Рижском рынке, когда был он под открытым небом еще, предлагали мне молодую гражданочку, сидевшую на табуреточке, под боком у продавца. Прямо тут же, за полками, и всего за червонец. Это где-то в 83-м году. Только бутылку надо было взять обязательно. За отдельную плату, конечно.

В нынешнее время красные фонари над публичными заведениями не вывешивают. Да уж сколько поколений прошло, как погасли они… Сейчас многие из подобных лавочек прикрываются фиговыми листками респектабельных заведений вроде массажных кабинетов, саун, косметических салонов и тренажерных залов, ненавязчиво приглашающих — повсюду рекламу их можно встретить. А можно и по телефону вызвать домой: привезут добытчицу, а через обговоренное время заедут за ней. Возят амбалы, как правило, так что извольте без фокусов. Если хочется с фокусом, то за отдельную плату… Короче, теперь у нас размах и сервис достигли нормального международного уровня.

У меня есть знакомая официантка в кафе на ВДНХ, ее зовут Лена Силаева (фамилию она разрешила назвать, поскольку не считает свою работу хуже любой другой). Долгое время она работала буфетчицей в сауне. Получала чаевые, иногда, если кто-то из гостей очень настаивал, помогала сбросить ему напряжение. За отдельную плату. Отказать не могла: в таком случае, хозяин предупредил, она немедленно потеряет работу. А у нее муж безработный, занимается каким-то мелким бизнесом и прогорает все время. Так что Лена кормит его.

Ей жилось тогда хорошо: в месяц со всякими боковыми приработками до четырехсот долларов иногда выходило. После того как сауну закрыли — почему, она и не знает, — здесь в кафе оказалась. А тут плохо совсем, особенно летом: никто не хочет есть и пить в духоте помещения, все норовят в тени на ветерке отдыхать. Очень Лена жалеет о сауне…

«Ты славил, лиру перестроя, любовь и мирную бутыль!»

Который уже раз стою напротив этого дома, что в середине Пречистенки, под пышной кроной клена и едва успеваю отпрянуть в сторону, как мимо через распахнутые чугунные ворота лихо проносится карета и из нее на ходу выскакивает… невысокий и плотный гусар в небрежно наброшенном ментике и сияющих белизной лосинах, так сидящих на нем, будто он в них и родился. Придерживая левой рукой саблю, висящую на длинной перевязи, он скрывается за дверью парадного. Это хозяин дома — Денис Васильевич Давыдов. Тот самый! Поэт, гусар, вольный, как птица, ни Бога, ни черта в бою не боящийся и в откровенных выражениях своих на званых балах дурных последствий не остерегающийся. Все ему нипочем! За это и страдал и за это поневоле расплачивался во всю свою жизнь.

Откуда взялся он, Давыдов? А из самого чрева Москвы. В семье потомственных военных родился чернокудрый сорванец, скоро выказавший страсть «к маршированию, метанию ружьем» — как позже сам о себе он написал. Отец командовал Полтавским легкоконным полком, и Александр Васильевич Суворов при осмотре оного заметил резвого ребенка, благословил его и произнес: «Ты выиграешь три сражения!» И ускакал.

В семнадцать лет Давыдов уже эстандарт-юнкер в Кавалергардском полку, через три года — поручик Белорусского гусарского полка. Вот тогда-то и показал юный красавец гусар, на что способен. Саблей и пистолетом он давно отменно владел, а теперь и перо свое обнажил — острое, колкое, меткое, лихое и отважное! Что воспевал? Разгульную гусарскую жизнь, разудалые застолья и женщин, которых боготворил. И, кажется, — всех!

Конечно, он слыл кутилой.

Это ему Пушкин написал про «любовь и мирную бутыль», посылая свою «Историю Пугачева». На пятнадцать лет Александр Сергеевич был младше Давыдова, но говорил ему: «Ты мой отец и командир».

Любил Давыдова и почитал за удаль его редкостную, за талант огромный и за готовность в любой момент кинуться в разгул с друзьями. И Пугачева направил в службу, под крыло Давыдова. «В передовом твоем отряде урядник был бы он лихой!» — писал Пушкин.

Отчего-то знаем Давыдова лишь по Отечественной войне. Хотя и верно: слава в ней Давыдова как никогда взлетела. В 1806 году, как началась война с французами, князь Багратион взял молодого лейб-гусара в адъютанты, а то при штабе сидел как на иголках и при всяком случае стремился в сечу. Однажды, окруженный, едва в плен не угодил, но был спасен казаками.

Через два года Давыдов уже со шведами воюет, отбивает остров Карлое и познает тонкости тактической войны. Потом сопутствует Багратиону, когда тот стал главнокомандующим Задунайской армией, и ни одного сражения с персами не упустил. Но звездный час — и в самом деле — война двенадцатого года.

В этой войне Давыдов творил чудеса. Это ведь он, едва Наполеон перешагнул пределы России, предложил Багратиону проект партизанской войны. И, получив одобрение, сбросил роскошный гусарский ментик, заменил простым кафтаном его, отпустил крестьянскую бороду и с образом Николая Чудотворца на груди с бесшабашной удалью громил врага в самых неожиданных местах для того. За что и получил звание полковника и три ордена в придачу.