Рассказы о Москве и москвичах во все времена - Леонид Репин

Что и говорить, мода — дело изящное, тонкое. Впросак запросто может поставить.

Долгое время московская мода, да и вообще российская, существовала сама по себе и отторгала всякие попытки вторжения иноземных веяний. И только в царствование Алексея Михайловича стали проявляться в привычном образе жизни россиян некие послабления. Бояре и слышать не желали о бритье бороды, а просвещенные люди, побывавшие за границей, нет-нет да и в иноземном платье в Москве появлялись. Боярин же Артамон Матвеев, начальник Посольского приказа, любимец царя, человек большого ума и высокообразованный, завел дома европейские порядки и жил так, как в Европе живут, отвергнув домашнее затворничество.

Однако еще раньше, в 1681 году, царь Федор Алексеевич издал указ, запрещавший всем служилым людям носить длиннополые охабни с прорезями под рукавами и четырехугольным откидным воротником, а также и однорядки — запретил в сих одеждах являться в Кремль, а носить повелел короткие кафтаны.

Они удобней, в ногах не путаются. Патриарх Иоаким восстал против нововведения и против брадобрития тоже восстал: «Паки ныне нача губити образ, от Бога мужу дарованный». Петр же Алексеевич довершил славное дело борьбы с долгополой Россией и собственноручно, вооружившись ножницами, на пирах укорачивал старинные кафтаны и рукава обрезал. Вот смеху-то было…

По брадобритию издавались законы, хотя право ношения бороды можно было купить. В 1698 году такие бородовые пошлины установили: люди гостиной сотни платили 100 рублей, бояре и служивые люди — 60, посадские ямщики — 30, а с крестьян при въезде в город взимали за бороду по две деньги. А за рупь можно было купить две четверти ржи. Вот и подумаешь, что стоит чего…

И с одеждой то же самое было. Прямо на улицах выставлялись чучела во французских, венгерских и немецких платьях: это, стало быть, можно носить. Русское платье Петр Алексеевич запрещал продавать и носить, а ежели кто ослушается, то с пешего пошлину взимали в размере 40 копеек, а с конных — по два рубля. Крутовато, конечно. Но у нас всегда делалось по-крутому. Иначе никак не можем.

В середине XIX века впервые, пожалуй, появляются настоящие московские франты — во фраках с длинными и узкими фалдами, из-под которых кокетливо выглядывали жилеты из розового атласа, а на ногах — узкие сапоги с отворотами и кисточками. Более всего хлопот им доставляли галстуки длиною в несколько аршин. До двадцати раз приходилось их вокруг шеи обматывать. Ну и свидетельство достатка: на каждом часов непременно двое, с двумя же цепочками и множеством брелоков, свисавших из жилетных карманов. Брелоками надлежало непринужденно поигрывать. Само собой, кольца, перстни, запонки в рукавах и на рубашке посередине груди — таков портрет московского франта времен Пушкина: «Как денди лондонский одет…»

Стоит добавить, что считалось необходимым чернить сурьмой брови, белить лицо и накладывать на щеки румяна. Чертовски хороши, наверное, были эти ребятки. А если еще представить их с собольей муфтой, почитавшейся непременной частью туалета и называемой промеж собою «манькой», — неотразима станет фигура!

Одевались, конечно же, не только во французское платье. В Москве того времени славились несколько крупных портновских фирм, и среди них выделялся «Жорж», размещавшийся напротив дома генерал-губернатора на Тверской, нынешней московской мэрии. Хозяин, Жорж, слыл неповторимым мастером мужского костюма, особенно брюк. О нем так и говорили: Жорж — фанатик брюк. Он умел ловко спрятать нескладные ноженьки московских франтов, привил особую любовь к искусно сшитым штанам, и, кажется, это от него пошла поговорка в народе: «Брюки и отдыхать должны, день — надень, а на другой — повесь, поди и в иных покуралесь!»

Еще одна самая старая московская портная фирма размещалась в конце XVIII века на той же Тверской — «Айе». Это была фирма высочайшего европейского класса. Сам граф Лев Николаевич Толстой одевался здесь. До той поры, конечно же, когда предпочел сермяжное платье и босиком стал разгуливать. Любил Лев Николаевич одно время и прифрантиться. А неподалеку, на углу Малого Гнездиковского переулка и Тверской, была мастерская московского француза Оттэна, считавшаяся самой богатой. Из поколения в поколение она передавалась в семье.

Да-с, любили, да и сейчас любят москвичи приодеться как следует и хорошо слаженную вещь всегда ценили. Вот о костюме поговорка еще какая была: «Костюмчик — как брошь… Прикалывать булавкой его надо. Право слово… У кого такую птицу шили?»

За отдельную плату

Когда-то, очень давно, меня любила настоящая баронесса. Ее звали Алевтина Ивановна Епифанская. Это была высокая, стройная женщина, тогда лет семидесяти, с пышной прической из совершенно седых волос, большими глазами с тонкими, пергаментными веками — когда-то голубыми, наверное, а при мне уж серыми, ласково глядящими через пенсне на шнурочке. Руки ее с длинными, тонкими пальцами всегда скрывались в вязаных перчатках с обнаженными последними фалангами пальцев: в Детской библиотеке им. Л. Н. Толстого на Полянке — старом деревянном скрипучем доме, было холодно даже летом.

Она любила меня, потому что своих детей у нее никогда не было, и я отвечал ей полной взаимностью, потому что дома мне не хватало того же самого чувства.

До революции у Епифанской была огромная библиотека, потом часть ее разворовали, а остальное она отдала после смерти мужа в нашу районную библиотеку.

Алевтина Ивановна бывала дома у нас, и я бывал у нее. Таким интересным казалось там все… а интереснее прочего — старинные альбомы с фотографиями на толстом картоне. На одной из них Алевтина Ивановна, совсем еще девочка, стояла с другой девочкой в длиннющей узкой юбке и белой блузке с кружевным воротником. Эта девочка была безумно красива.

Заподозрив мой нездоровый интерес к особи противоположного пола на шестьдесят с лишним лет старше меня, Алевтина Ивановна сказала как-то: «Это моя любимая подруга Катя. Мы вместе учились в гимназии. Она стала потом очень плохой женщиной». Я подумал, что она украла что-то, наверное. Но нет, не украла. «Она продавала себя», — пояснила Алевтина Ивановна. Этого я совершенно не мог понять. Но зато я увидел ее! Екатерина Владимировна жила в Столешниковом, но застал я ее дома у Алевтины Ивановны. Только лучше бы я никогда ее не видел…

Страшная, изможденная старуха с черными, глубоко ввалившимися глазами, почти совсем облысевшая, с ломаными гнилыми зубами… Я не мог, не хотел отождествлять ее с той чудной девочкой на фотографии… Позже, когда я уже школу закончил, я еще раз встретил Екатерину Владимировну, и она много чего рассказала. Я слушал ее, и мне казалось, что она говорит о ком-то другом — такой отстраненной она казалась тогда. И еще я видел, я понимал, что она с трудом верит, а может, и вовсе не верит в то, что это было когда-то с ней.

Екатерина Владимировна в устах своей подруги слыла «падшей» женщиной, что в моем восьмилетием представлении выглядело так: шла-шла старушка и навернулась, упала. Когда я из прирожденной вежливости осторожно осведомился, не больно ли Екатерина Владимировна тогда ударилась, Алевтина Ивановна отчего-то заплакала, а Екатерина Владимировна задумалась.

Вспомнил про них обеих, блуждая по старым московским переулкам по левую сторону от Цветного бульвара, если идти с Самотеков на Трубную. Я искал Малый Колосов переулок, славившийся в конце XIX века, да еще и в начале XX века, как самое злачное место среди всех московских притонов. Здесь бок о бок ютились публичные дома самого дурного пошиба, самые дешевые и самые грязные, в большинстве из которых не то что ванных комнат, а и уборных-то не было, и загулявшие клиенты бегали по нужде в темный даже днем, заваленный мусором двор в кое-как сколоченные «скворечники».

Не нашел я Малого Колосова. Сгинул во времени. Но одна старушка, сидевшая на скамеечке возле подъезда, неуверенно пояснила, что вот этот, Малый Сухаревский, вроде и был раньше Колосовым. Переулочек чистенький нынче, дома, насколько это возможно в наше нечистоплотное время, — тоже легонько намарафечены. Но, подозреваю, давнее прошлое таится в глубинах генов этих старых домов. Только разве расскажут они о себе…

Проституция в старой Москве всегда изживалась нещадно, особей женского пола, примечаемых издали, высушивали в каталажках и из столицы отправляли этапом. Публичные дома, о существовании которых было ведомо на всех этапах власти в городе, тайно бытовали в разных местах, как вот здесь, за Цветным. Впрочем, прятались заведения подобного рода только условно: со стороны улицы над каждым подъездом по вечерам и ночам горел красный фонарь. Городовые сюда, случалось, и заглядывали — свой куш сорвать, а не ради усмирения нравов — и мзду брали, полагать надо, в случае чего и натурой, хотя предпочитали монету.