Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман

мира ось» («Когда б я уголь взял…», 1937), «Но это ощущенье сдвига, / Происходящего в веках, / И эта сталинская книга / В горячих солнечных руках…»(«Стансы», 1937).

Комментируя свое стихотворение о кумире, Мандельштам сказал: “Что может делать идол — исцелять или убивать”… И тут же про гору — кремень — кремль»72.

Фактически здесь дан ключ к «Грифельной оде», в черновиках которой как раз присутствует эта триада — «гора — кремень — кремль»: «.. И ночь-коршунница несет / Ключи кремлей и грифель кормит. / Нагорный колокольный сад, / Кремней могучее слоенье» (с. 466). Помимо того, в стихотворении фигурируют «кремневых гор осечки» (а «осечки» — это и есть вышеупомянутый «сдвиг»).

Кстати, отмеченное сходство между «Грифельной одой» и «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…»: «Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг» = «Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось», — является далеко не единственным.

Поскольку грифель в «Грифельной оде» выступает как синоним позвоночника века, символизирующего советскую власть (см. об этом выше), возникают сходства со вторым стихотворением, которое принято называть «Одой Сталину»: «Когда б я уголь взял для высшей похвалы <…> Ворочается счастье стержневое». Здесь — уголь и стержень, а предыдущих случаях — грифель и позвоночник. Отсюда и другие сходства между «Грифельной одой» и «Одой Сталину»: «И я теперь учу язык, / Который клёкота короче» = «Я у него учусь — к себе не знать пощады»; «Ломаю ночь, горящий мел» = «Я уголь искрошу, ища его обличья»; «И я хочу вложить персты / В кремнистый путь из старой песни» = «Хочу назвать его — не Сталин, — Джугашвили!»; «Вода голодная течет, / Крутясь, играя, как звереныш» = «Бегут, играя, хмурые морщинки»; «С кремневых гор вода течет» = «Он свесился с трибуны, как с горы»; «Кремней могучее слоенье» = «Могучие глаза решительно добры».

Итак, в одном смысловом ряду оказываются следующие образы: облака в сапожках мягких ката, ливень с плеткой, проточная вода, Сталин, ночь-коршунница, кремневые горы, голодный грифель, а также страх и сдвиг. Причем с двумя последними образами связана еще одна параллель: «Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг» («Грифельная ода», 1923) = «Здесь звёзды живут, канцелярские птички, / Пишут и пишут свои раппортички» («На полицейской бумаге верже…», 1930). Другое сходство между этими текстами: «Ночь, золотой твой кипяток / Стервятника ошпарил горло» = «Ночь наглоталась колючих ершей» (неудивительно, что и обычные люди питаются похожей пищей, — об этом сказано в стихотворении «Сегодня ночью, не солгу…», 1925: «И вместо хлеба — еж брюхатый»).

Некоторые мотивы из «Грифельной оды» получат развитие в стихотворении «10 января 1934»: «А ночь-коршунница несет / Горящий мел…», «И, крохоборствуя, с доски / Стереть дневные впечатленья», «Чтоб горный грифель приучить / Для твердой записи мгновенной» = «А посреди толпы стоял гравировальщик, / Готовый перенесть на истинную медь / То, что обугливший бумагу рисовальщик / Лишь крохоборствуя успел запечатлеть» («Горящий» = «обугливший»; «крохоборствуя… впечатленья» = «крохоборствуя… запечатлеть»; «твердой записи» = «истинную медь»).

Нельзя не отметить буквальные сходства между «Грифельной одой» (1923) и «Арменией» (1930): «И, крохоборствуя, вода / Ломает мел и грифель кормит» (С. 469) = «Ломается мел и крошится — / Ребенка цветной карандаш» (с. 471). Заметим, что вода в первой из этих цитат ведет себя почти так же, как «ночь-коршунница»: «И ночь-коршунница несет / Горящий мел и грифель кормит».

А со стихотворением «Возьми на радость из моих ладоней…» у «Грифельной оды» наблюдается целый ряд совпадений, так как они были написаны в один год: «И воздуха прозрачный лес / Уже давно пресыщен всеми. <.. > И ночь-коршунница несет / Горящий мел и грифель кормит» = «Они шуршат в прозрачных дебрях ночи»: «Как мертвый шершень возле сот, / День пестрый выметен с позором» = «Из мертвых пчел, мед превративших в солнце…»; «Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг» = «Не превозмочь в дремучей жизни страха»; «И я кормлю тебя, звереныш» = «Возьми на радость из моих ладоней / Немного солнца и немного меда».

Вместе с тем целый ряд мотив из «Грифельной оды» уже встречался в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…» (1920): «В черном бархате советской ночи» = «И ночь-коршунница несет / Ключи кремлей и грифель кормит»; «Дикой кошкой горбится столица» = «И я кормлю тебя, звереныш»', «Словно солнце мы похоронили в нем» = «Как мертвый шершень возле сот, / День пестрый выметен с позором»[2978] [2979] [2980]; Кроме того, в обоих случаях поэт упоминает чуждый ему язык новой власти: «За блаженное, бессмысленное слово / Я в ночи советской помолюсь» = «И я теперь учу язык, / Который клёкота короче».

Как видим, во всех этих произведениях присутствует одинаковая образность Примечательно еще, что обращение Мандельштама «И я кормлю тебя, звереныш» напоминает стихотворение Есенина «Хулиган» (1920): «Звериных стихов моих грусть / Я кормил резедой и мятой».

***

В главе «Конфликт поэта и власти» мы разобрали образ турецкого паши из «Песни попугая» Высоцкого, упомянув его также в связи с песней Окуджавы «Союз друзей»: «Пока безумный наш султан / Сулит нам дальнюю дорогу…», «Покуда полоумный жлоб / Сулит дорогу нам к острогу…». По словам Бенедикта Сарнова, песня написана в связи гонениями на инакомыслящих: «Тогда была такая эпоха писем, это были такие обращения к правительству, к ЦК, к высокому начальству — в общем, в защиту арестованных, сначала Синявского и Даниэля, потом Гинзбурга и Галанскова.

Начальство рассердилось, поначалу за первые письма отделались какими-то договорами, попали в черный список, несколько месяцев не печатали. А тут уже что-то такое Брежнев прошамкал, что пора с этими делами кончать. По этому поводу, кстати, Булат написал свою песню — когда “наш султан сулит нам дальнюю дорогу, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, ей-богу”. Вот этот вот султан, который сулит нам дальнюю дорогу, — это была произнесенная с какой-то высокой трибуны реплика Брежнева, что пора уже приструнить этих людей»74.

А в стихотворении Мандельштама «Вы помните, как бегуны…» (1932) упоминаются «отъявленные все лгуны, / Наемные убийцы», которые «.дарили соколов / Турецкому султану» («…считалось, что если кто-то подарил кому-то сокола, то, значит, даритель признавал свою подчиненность получателю подарка»75, то есть присягал ему на верность: «И всевозможным господам / Прислуживали сразу»).

Эти же «наемные убийцы» появятся в стихотворении «Рим» (1937), где город «превратили в убийства питомник / Вы, коричневой крови наемники <.. > Мертвых цезарей