Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Необходимо расшифровать еще один загадочный образ, встречающийся в стихотворении «Пароходик с петухами…» (1937): «Только на крапивах пыльных — / Вот чего боюсь — / Не изволил бы в напильник / Шею выжать гусь». Приведем сразу еще три цитаты: «О бабочка, о мусульманка <…> Сложи свои крылья — боюсь!» (ноябрь 1933 — январь 1934), «Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья» («С миром державным я был лишь ребячески связан…», 1931), «Я трамвайная вишенка страшной поры <.. > А она то сжимается, как воробей, / То растет, как воздушный пирог» («Нет, не спрятаться мне от великой муры…», 1931). Сходства очевидны: «боюсь… гусь» = «бабочка… боюсь» = «Устриц боялся» = «страшной… воробей».
Во всех этих случаях используется прием зооморфизма власти, которая внушает поэту страх (а напильник как орудие пыток широко применялся сотрудниками НКВД: «Мог бы в чекисты пойти — работа не пыльная, почетно, престижно, знай себе сплетни собирай, зубы (чужие) напильником спиливай, подписывай пыточные протоколы да стреляй в затылки..»6Т).
Что же касается конструкции «Вот чего боюсь», то она в похожем контексте будет использована Высоцким в «Моих похоронах» (1971), где власть представлена в образе вампиров: «Что, сказать чего боюсь? / (А сновиденья тянутся.) / Да того, что я проснусь, / А они останутся».
Поразительную картину всеобщего рабства нарисовал Мандельштам в стихотворении «Зашумела, задрожала…» (1932): «Катит гром свою тележку / По торговой мостовой, / И расхаживает ливень / С длинной плеткой ручьевой. / И угодливо поката / Кажется земля, пока / Шум на шум, как брат на брата, / Восстают издалека. / Капли прыгают галопом, / Скачут градины гурьбой / С рабским потом, конским топом / И древесною молвой».
Вот как комментирует эти строки В. Мусатов: «Облик московской жизни в итоге складывается из черт насилия и рабства: у дождевых капель — запах “рабского пота”, земля выглядит “угодливо покатой”, в ливневых струях весеннего дождя угадывается фигура палача с кнутом»[2972] [2973] [2974].
Аллегоричность строки «Катит гром свою тележку» становится очевидной и в свете стихотворения «С примесью ворона голуби…» (1937): «Сталина имя громовое» (да и Ленин в стихотворении «Если б меня наши враги взяли…» тоже «прошелестит спелой грозою^9; перед этим же была строка «И налетит пламенных лет стая»; отсюда — «огненные щи», которыми будет угощаться Кащей в «Оттого все неудачи…»).
Кроме того, ливень, наделяющийся чертами палача с плетью, появляется из дождевых облаков, о которых в черновиках сказано: «И в сапожках мягких ката / Выступают облака» (с. 483) (каты — это те же палачи; ср. в песне Городницкого «Галилей», 1966: «Нечем взять художнику кисть, / Если каты отрубят руки»). Похожий образ — также в негативном контексте — возникал в «Грифельной оде» (1923): «На мягком сланце облаков / Молочных грифелей зарницы — / Не ученичество миров, / А бред овечьей огневицы» (с. 468).
Упомянутая здесь «зарница молочных грифелей» перейдет в стихотворение «Сегодня ночью, не солгу…» (1925): «Молочный день глядит в окно, / И золотушный грач мелькает». Эпитет молочный показывает призрачность, иллюзорность советской действительности, то есть тех рисунков, которые пишет «ночь-коршунница». Сравним также в позднем стихотворении «Я к губам подношу эту зелень…» (1937): «И становятся ветками прутья / И молочною выдумкой пар».
А о том, что подразумевается под «овечьей огневицей», можно понять из другого чернового варианта: «Овечье небо над вселенной» (с. 469), — то есть небо в «барашках» или в облаках, которые выступают «в сапожках мягких ката». Тут же приходит на память «небо крупных оптовых смертей» из «Стихов о неизвестном солдате» (1937), а также прямое отождествление неба со Сталиным в стихотворении «Когда в ветвях понурых…» (1937): «Под нависанье неба, / Под свод его бровей / В сиреневые сани / Усядусь поскорей». Этот «свод бровей» можно найти и в стихотворении «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» (1937): «Густая бровь кому-то светит близко»; и здесь же фигурирует нависанье: «Он свесился с трибуны, как с горы, / В бугры голов…» (подобное отождествление Сталина с природой мы уже констатировали выше, сопоставляя «Когда б я уголь взял…» и «В лицо морозу я гляжу один…»).
Говоря о «сапожках мягких ката», следует вспомнить и стихотворение «Я живу на важных огородах» (1935): «За стеной обиженный хозяин / Ходит-бродит в русских сапогах». Как заметил еще в 1994 году Леонид Иванов, здесь «на образ вполне конкретного хозяина квартиры в Воронеже, где поэт отбывает наказание за “обиду” вождя, наложен образ хозяина “небесного”, расхаживающего в ночи по кабинету за кремлевской стеной в “русских сапогах”, лишь оттеняющих его нерусскость»[2975] [2976] [2977]. Эти же русские сапоги фигурируют в Эпиграмме: «И сияют его голенища».
У Высоцкого тоже упоминаются сапоги, в том числе как атрибут тоталитарной власти: «Сияют наши лица, / Сверкают сапоги» («Солдаты группы “Центр”, 1965), «Не один — так другой упадет <…> И затопчут его сапогами» («Гололед», 1966), «Догорают угли / Там, где были джунгли, / Тупо топчут сапоги хлеба» («Набат», 1972), «Взвод вспотел раза три, / Пока я куковал, — / Он на мне до зари / Сапогами ковал» («Побег на рывок», 1977; черновик — АР-4-10).
Если ливень в стихотворении «Зашумела, задрожала…» сравнивается с палачом, то проточная вода в «Грифельной оде» с «веком-зверем»: «Вода голодная течет, / Крутясь, играя, как звереныш». Более того, вода прямо отождествляется с властью: «Теперь вода владеть идет / И, поводырь [слепцов] дубов зеленых, / С кремневых гор [вода] струя течет, / Крутясь, играя, как звереныш»71. Тут же напрашивается аналогия со стихотворением «Я около Кольцова…» (1937), где говорится о массовых арестах: «В степи кочуют кочки, / И все идут, идут / Ночлеги, ночи, ночки — / Как бы слепых везут» (ср. с поводырем слепцов). Более того, «дубы зеленые» в «Грифельной оде» прямо названы арестантами: «Колодники лесов дубовых» (С. 469).
Также в «Грифельной оде» читаем: «Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг (вариант: «И всюду сдвиг, и всюду страх»; с. 468). Сдвиг здесь — это тот же «огромный неуклюжий, / Скрипучий поворот руля», соотносимый с октябрьским переворотом («Прославим, братья, сумерки свободы…», 1918). Позднее данный термин будет применен уже непосредственно к Сталину: «Я б рассказал о том, кто сдвинул
