Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман

Если у кумира «очеловечены колени, руки, плечи», то и молодой лев уподобляется человеку: «Он лапу поднимал, как огненную розу, / И, как ребенок, всем показывал занозу».

Отождествление тирана с ребенком присутствует и в «Рождении улыбки», написанном одновременно с «кумиром» (декабрь 1936): «Когда заулыбается дитя…» = «С улыбкою дитяти в черных сливах»; «Улитка выползла, улыбка просияла», «Улитки рта наплыв» = «Он улыбается своим широким ртом»: «Углами губ оно играет в славе» = «Внутри горы бездействует кумир»; «Ему непобедимо хорошо <.. > Для бесконечного познанья яви»[2986] [2987] [2988] = «В покоях бережных, безбрежных и счастливых»; «И радужный уже строчится шов / Для бесконечного познанья яви. <.. > Как два конца их радуга связала» = «Его индийской радугой кормили»; «С развилинкой и горечи, и сласти» = «И исцеляет он, и убивает легче».

А ранняя редакция «Рождения улыбки»: «На лапы задние поднялся материк» (с. 494), — вновь отсылает к стихотворению «Век» (1922): «Вспять глядишь, жесток и слаб, / Словно зверь когда-то гибкий, / На следы своих же лап». И если у века «разбит позвоночник», то о материке сказано: «Хребтом и аркою поднялся материк» (с. 495).

В строке «На лапы задние поднялся материк» налицо сравнение со зверем, которое присутствует и в стихотворении С. Есенина «Воспоминание» (1925): «Октябрь, как зверь, / Октябрь семнадцатого года». А о том, что материк (советский режим) поднялся на задние лапы, говорится в другом стихотворении Есенина: «Учусь постигнуть в каждом дне / Коммуной вздыбленную Русь» («Издатель славный!…», 1924) (ср. с репликой генерала Рейнсдорпа, обращенной к каторжнику Хлопуше в поэме «Пугачев», 1921: «Там какой-то пройдоха, мошенник и вор / Вздумал вздыбить Россию ордой грабителей»; следовательно, коммуна — это и есть орда грабителей). В свою очередь, Мандельштам также «учится постигнуть» новую, «вздыбленную», реальность: «И я теперь учу язык, / Который клёкота короче, /Ия ловлю могучий стык / Видений дня, видений ночи» («Грифельная ода», 1923)82

Теперь сопоставим «Рождение улыбки» с «Нашедшим подкову»: «Когда заулыбается дитя <.. > Углами губ оно играет в славе <.. > Хребтом и аркою поднялся материк (На лапы задние поднялся материк)» = «Дети играют в бабки позвонками умерших животных, / Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу» («дитя» = «Дети»; «играет» = «играют»; «хребтом» = «позвонками»; «лапы» = «животных»).

В обоих случаях «дитя» и «дети» символизируют младенческий век советской власти (как сказано в «Веке», 1922: «Век младенческой земли»; да и у Солженицына читаем: «Таким упитанным шалуном рос наш октябрёнок-Закон»83). Но существует еще один двоякий образ века-зверя: с одной стороны, у него «смертельный ушиб» («Век»). Отсюда — «умершие животные» из «Нашедшего подкову» и «злых овчарок шубы» из «Грифельной оды». А с другой — это поднявшийся на лапы зверь-материк в «Рождении улыбки» и кидающийся на плечи поэта «век-волкодав» в «За гремучую доблесть…». Причем если о звере-материке говорилось: «Ягненка гневного разумное явленье», — то и в «Веке» было сказано: «Снова в жертву, как ягненка, / Темя жизни принесли». Таким образом, два противоположных состояния века — его рождение и гибель — описываются одинаково.

А двойственное положение позвоночника века и океанской волны, которые играют друг другом: «И невидимым играет / Позвоночником волна. <.. > Это век волну колышет…» («Век», 1922), — повторится в одном из поздних стихотворений: «Шло цепочкой в темноводье / Протяженных гроз ведро / Из дворянского угодья / В океанское ядро… / Шло, само себя колыша, / Осторожно, грозно шло…» (1936).

Вернемся вновь к мотиву игры и обобщим сказанное: «Когда заулыбается дитя <…> Углами губ оно играет в славе» («Рождение улыбки», 1936), «Дети играют в бабки позвонками умерших животных» («Нашедший подкову», 1923), «И в бабки нежная игра, /Ив полдень злых овчарок шубы» («Грифельная ода», 1923), «И невидимым играет / Позвоночником волна. / Словно нежный хрящ ребенка, / Век младенческой земли — / Снова в жертву, как ягненка, / Темя жизни принесли» («Век», 1922).

И в «Грифельной оде», и в «Нашедшем подкову» игра в бабки метафорически означает массовые убийства. Сравним с недвусмысленным высказыванием в «Сохрани мою речь…» (1931), где фигурирует другая детская игра: «Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи — / Как, прицелясь на смерть, городки зашибают в саду, — / Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе / И для казни петровской в лесу топорище найду». Об этой же казни говорится при описании «кремлевского горца» (к которому в предыдущем стихотворении поэт обращался: «отец мой, мой друг и помощник мой грубый»): «Что ни казнь у него — то малина». Да и в «Веке» речь идет об убийстве: «Снова в жертву, как ягненка, / Темя жизни принесли». При этом «кремлевский горец» «играет услугами полулюдей»; «дети играют в бабки позвонками умерших животных»; «и невидимым играет позвоночником волна». Налицо разработка одной и той же темы, но в разных ракурсах.

А к «Рождению улыбки» возвращает нас и стихотворение «Пароходик с петухами..»(1937): «И полуторное море / К небу припаяв, / Москва слышит, Москва смотрит / В силу, в славу, в явь» = «Ему непобедимо хорошо, / Углами губ оно играет в славе, / И радужный уже строчится шов / Для бесконечного познанья яви». Загадочная метафора «полуторное море к небу припаяв» вкупе с вариантом «Зорко смотрит в явь» объясняют характеристику вождя из стихотворения «Мир начинался страшен и велик…» (1935): «Привет тебе, скрепителъ дальнозоркий / Трудящихся…».

Здесь скрепителем назван Сталин, а в «Пароходике с петухами» небо к морю припаивает Москва — вновь налицо отождествление вождя со столицей его империи.[2989] Этим и обусловлено одинаковое обращение к ним со стороны поэта: «Привет тебе, скрепитель добровольный…» = «Москва — опять Москва. Я говорю ей: “Здравствуй!”» («1 января 1924»). Подобное тождество «Сталин = столица» просматривается и в следующих цитатах: «Так отчего ж до сих пор этот город довлеет <.. > Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый!» («С миром державным я был лишь ребячески связан…», 1931) = «Я б несколько гремучих линий взял, / Всё моложавое его тысячелетье» («Когда б я уголь взял для высшее похвалы…», 1937).

Последняя цитата взята из «Оды», в которую перейдет и ряд мотивов из «Рождения улыбки»: «С развилинкой и горечи, и сласти» = «Он родился в горах