Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кроме того, про улыбку сказано: «Концы его улыбки, не шутя, / Уходят в океанское безвластье. <…> Улитка выползла, улыбка просияла, / Как два конца, их радуга связала». Очевидно, что речь идет о той же «воздушно-океанском подкове», к которой приравнивается «ленинско-сталинское слово» в стихотворении «Мне кажется, мы говорить должны…» (1935) (причем подкова — это и есть по форме радуга), а строка «Улитки рта наплыв и приближенье» напоминает стихотворение «Как народная громада…» (1931), цикл «Армения» (1930), а также «День стоял о пяти головах…» и «От сырой простыни говорящая…» (оба — 1935): «Многоярусное стадо / Пропыленною армадой / Ровно в голову плывет». «Гора плывет к губам» (гора еще вызывает ассоциацию с «кумиром» и «кремлевским горцем»), «В раскрытые рты нам / Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой», «Надвигалась картина звучащая / На меня, и на всех, и на вас…». Во всех этих случаях говорится об агрессивной советской действительности, неотвратимо «наступающей» на каждого жителя империи.
Что же касается строки «На лапы задние поднялся материк», то она месяц спустя отзовется в стихотворении «Где связанный и пригвожденный стон?» (1937): «Воздушно-каменный театр времен растущих / Встал на ноги…». Речь идет, понятно, о «будущем советской старины». А следующие далее строки: «…и все хотят увидеть всех — / Рожденных, гибельных и смерти не имущих», — повторяют мотив из «Оды Сталину»: «На всех готовых жить и умереть / Бегут, играя, хмурые морщинки».
При этом источником образа «воздушно-каменного театра» послужила «Грифельная ода» (1923): «И я теперь учу дневник / Царапин грифельного лета, / Кремня и воздуха язык…». В обоих случаях присутствует сочетание кремня (камня) и воздуха как обозначение чужеродного мира. Более того, в стихотворении «Мир начинался страшен и велик…» (1935) прямо говорится, что у большевика — «каменноугольный могучий мозг» (и этот большевик, подобно Ариосту, назван папоротником: «…папоротник черный, / Пластами боли поднят большевик» = «Любезный Ариост, посольская лиса, / Цветущий папоротник, парусник, столетник»; с. 486).
Но почему же у Мандельштама сказано: «Воздушно-каменный театр времен растущих!». Да потому что мы имеем здесь дело с типичным для него метафорическим описанием советской реальности: «Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах» («День стоял о пяти головах…», 1935), «А она [ «курва-Мос-ква». — Я.К.) то сжимается, как воробей, / То растет, как воздушный пирог» («Нет, не спрятаться мне от великой муры…», 1931). Да и в стихотворении «Наушники, науш-нички мои!» (1935) «пространство» напрямую приравнивается к Кремлю: «И вы, часов кремлевские бои, — / Язык пространства, сжатого до точки» (ср.: «сжимается, как воробей»). Сказанное дает возможность предположить политический подтекст также в «Восьмистишиях» (1933, ред. 1935): «И дугами парусных гонок / Зеленые формы чертя, / Играет пространство спросонок — / Не знавшее люльки дитя», — особенно сопоставив данную цитату с «Рождением улыбки» (1936): «Когда заулыбается дитя <…> Углами губ оно играет в славе <…> Хребтом и аркою поднялся материк» («дугами… играет… дитя» = «дитя… играет… аркою»). А дуга по своей форме и является аркой, равно как и «ленинско-сталинское слово — воздушно-океанской подкова» из «Мне кажется, мы говорить должны…» (1935) (приведем еще одно наблюдение: «ЛЕНИНСКОЕ-СТАЛИНСКОЕ СЛОВО — > С-С-С-Р = “утроенная подкова + [ЭР] = фр. AIR ‘воздух’” — > ВОЗДУШНО-ОКЕАНСКАЯ ПОДКОВА»[2990] [2991]).
Теперь сопоставим «Отрывки из уничтоженных стихов» (1931) со стихотворением «Внутри горы бездействует кумир…» (1936): «Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкой / На молоко с буддийской синевой» = «Его индийской радугой кормили / Давали молока из розоватых глин…». В обоих случаях восточный колорит — буддийский и индийский — является эвфемизмом советских реалий. А розоватые глины упоминаются и в первом случае: «…чтобы губы / Потрескались, как розовая глина». Восходит же этот образ к стихотворению «1 января 1924»: «Два сонных яблока у века-властелина / И глиняный прекрасный рот». Двенадцать лет спустя о «кумире», которому «давали розоватых глин», будет сказано: «Он улыбается своим широким ртом».
Сравним также строку «А молоко и кровь давали нежным львятам» из стихотворения «Язык булыжника мне голубя понятней…» (1923) с обращением к Армении: «Ты розу Гафиза колышешь / И нянчишь зверушек-детей». И поскольку Армения, как любой восточный символ, олицетворяет у Мандельштама советскую действительность, становится понятно, что здесь представлен тот же мотив. А далее в «Армении» вновь возникает образ льва: «Ты красок себе пожелала — / И выхватил лапой своей / Рисующий лев из пенала / С полдюжины карандашей». - что почти буквально повторяет «Грифельную оду»: «.. Бросая грифели лесам, / Из птичьих клювов вырывая». Да и нежные львята со зверушками-детьми также упоминались в ней: «М. еня, как хочешь, покарай, / Голодный грифель, мой звереныш»'.
Кроме того, в «Армении» присутствует сравнение льва с ребенком: «Ах, Эри-вань, Эривань! Иль птица тебя рисовала, / Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала?», — напоминающее стихотворение «Язык булыжника мне голубя понятней»: «А молоко и кровь давали нежным львятам <…> Он лапу поднимал, как огненную розу, / И, как ребенок, всем показывал занозу» (вспомним заодно описание кумира: «С улыбкою дитяти в черных сливах», — и «века-зверя»: «Словно нежный хрящ ребенка. / Век младенческой земли»; а «нежной» названа также столица советской империи в «Стансах»: «И ты, Москва, сестра моя, легка <.. > Нежнее моря, путаней салата / Из дерева, стекла и молока <.. > Товарищески ласкова и зла»; отсюда — «в бабки нежная игра» в «Грифельной оде», где она сопровождается появлением мертвых овчарок, и «малиновые» казни в Эпиграмме).
Итак, образ льва у Мандельштама соотносится с диктатурой: «Я в львиный ров и в крепость погружен» (1937). Здесь поэт предсказал свою судьбу — смерть в лагере: «…тело Осипа Мандельштама вместе с телами других заключенных не сразу было предано земле. Лишь в начале января 1939 года они были погребены в старом крепостном рву»8б. А в «львиный ров» он был погружен уже в стихотворении «За гремучую доблесть
