Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман

злые щенки». При этом обращение к властям «Вы… щенки» напоминает «Конец охоты на волков» Высоцкого: «Вы — собаки, и смерть вам собачья!». Сравним еще в «Четвертой прозе» Мандельштама (1930): «Я один в России работаю с голоса, а кругом густопсовая сволочь пишет»; и в его же стихотворении «Чтоб, приятель и ветра и капель…» (1937): «Украшался отборной собачиной / Египтян государственный стыд».

А другая строка из «Конца охоты»: «Свора псов, ты со стаей моей не вяжись», — напоминает реплику Мандельштама из его разговора с рапповским критиком Сели-вановским: «Мандельштам сказал еще, что его работа становится общественной собственностью, только когда она напечатана, — “тогда бросайтесь хоть всей сворой" (“Осип Эмильевич, вы называете нас сворой!”)»[2981] [2982] [2983] [2984].

Концовка же «Рима»: «И над Римом диктатора-выродка / Подбородок тяжелый висит», — повторяет описания Сталина, сделанные в том же 1937 году: «Он свесился с трибуны, как с горы, / В бугры голов…» («Когда б я уголь взял для высшей похвалы…»), «Под нависанье неба, / Под свод его бровей / В сиреневые сани / Усядусь поскорей» («Когда в ветвях понурых…»).

Подобно «Ариосту», «Рим» формально посвящен итальянской тематике, но, как видим, в подтексте вновь имеется в виду Советский Союз.

Через три года после стихотворения «Вы помните, как бегуны…» (1932) образ султана получит развитие: «Бежит волна-волной, волне хребет ломая, / Кидаясь на луну в невольничьей тоске, / И янычарская пучина молодая, / Неусыпленная столица волновая, / Кривеет, мечется и роет ров в песке. / А через воздух сумрачно-хлопчатый / Неначатой стены мерещатся зубцы, /Ас пенных лестниц падают солдаты / Султанов мнительных — разбрызганы, разъяты, — / И яд разносят хладные скопцы».

Стихотворение было написано в воронежской ссылке, и, как вспоминала Надежда Мандельштам, оно родилось «по моем приезде из Москвы. Я привезла оттуда мешочек с коктебельскими камушками и рассказы, ходившие по Москве, об убийстве Кирова (“ему понадобился труп”)»77. С другой стороны, «в день написания стихотворения (27 июня 1935 г.) над Воронежем пронесся ураган»78.

По словам Юрия Левина (1971), здесь явственно проступают «черты русской социальной действительности 30-х годов»: «“Султаны” получают при этом вполне определенное имя, и восточный колорит стихотворения также перестает нуждаться в объяснении; “солдаты” становятся винтиками государственной машины, бессмысленно действующими и бессмысленно гибнущими; “скопцы”, скорее всего, — работниками идеологического фронта (писателями, прежде всего), разносящими яд, отравляющий все живое и мыслящее; “разбрызганность” и “разъятость” — естественными и единственно возможными формами существования в атомизированном в результате всеобщей подозрительности обществе; “неначатая стена” — тем самым “светлым будущим”, которое проектируют “султаны” и воспевают “скопцы” <.. > Заметим попутно, что эта зубчатая стена напоминает и о местопребывании “кремлевского горца”»79

В строке «Неусыпленная столица волновая» формально речь идет о Воронеже, в котором пронесся ураган, однако сопоставление с более ранним стихотворением позволяет обнаружить подтекст: «Нет на Москву и ночью угомону» («Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето», 1931). Кроме того, про столицу сказано: «И янычарская пучина молодая». А город в стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан…» охарактеризован так: «Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый».

У Мандельштама волны бьются «в невольничьей тоске», а у Высоцкого в «Разбойничьей» (1975) действие происходит в остроге, который упоминается и в другом стихотворении Мандельштама: «С нар приподнявшись на первый раздавшийся звук, / Дико и сонно еще озираясь вокруг, / Так вот бушлатник шершавую песню поет / В час, как полоской заря над острогом встает» («Колют ресницы…», 1931).

Если у Мандельштама «столица… мечется», то у Высоцкого «здесь, в лабиринте, / Мечутся люди» («В лабиринте», 1972).

Также оба поэта в похожих выражениях говорят о Сталине: «Неначатой стены мерещатся зубцы» ~ «И нам мерещатся усы — / И мы пугаемся: грозу бы!» («Пятна на Солнце», 1973). Кроме того, строка «Неначатой стены мерещатся зубцы» отсылает к статье Мандельштама «Гуманизм и современность» (1922): «Все чувствуют монументальность форм надвигающейся социальной архитектуры. Еще не видно горы, но она уже отбрасывает на нас тень…». А внутри горы, как известно, живет «кумир».

Заключительная же строка стихотворения: «И яд разносят хладные скопцы», — перекликается со стихотворением «Нет, не мигрень, — но подай карандашик ментоловый…» (1931), где упомянут «холод пространства бесполого». Более того, еще в 1920 году поэт напрямую обращался к большевикам: «Бесполая владеет вами злоба» («Где ночь бросает якоря…»). Заметим, что если пространство названо бесполым, то небо (то есть то же пространство) в стихотворении «А небо будущим беременно…» (1923) — «чужим и безбровым». В обоих случаях речь идет о том, что новая — советская — реальность обезличена, лишена человеческих черт.

У Высоцкого представители власти также «разносят яд»: «.Яду капнули в вино» («Мои похорона», 1971), «Поят [горем] зельем, хоть залейся, / За отраву денег не хотят» («Разбойничья», 1975; АР-13-110).

А с его стихотворением «В лабиринте» перекликается также цикл «Армения» (1930): «И в лабиринте влажного распева / Такая душная стрекочет мгла» ~ «И духоту, и черноту / Жадно глотал. <.. > Здесь, в лабиринте, / Мечутся люди» («в лабиринте… душная… мгла» = «духоту… черноту… в лабиринте»); «Снега, снега, снега на рисовой бумаге» ~ «Кончилось лето. Зима на подходе»; «Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо <.. > Мне холодно. Я рад...» = «Холодно — пусть! / Всё заберите… / Я задохнусь / Здесь, в лабиринте»; «Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло» ~ «И слепоту, и немоту — / Всё испытал»; «Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны» ~ «Словно в колодцах улиц глубоких»; «Ты видела всех жизнелюбцев, / Всех казнелюбивых владык. <…> Как люб мне язык твой зловещий, / Твои молодые гроба» ~ «Злобный король в этой стране / Повелевал. / Бык Минотавр ждал в тишине / И убивал» («казнелюбивых» = «убивал»; «владык» = «король»; «зловещий» = «злобный»).

Чтобы глубже понять метафорику Мандельштама, сопоставим его стихотворения «Язык булыжника мне голубя понятней…» (1923), формально посвященное Великой французской революции 1789 — 1793 годов, и «Внутри горы бездействует кумир…» (1936): «А молоко и кровь давали нежным львятам <…> Он лапу поднимал, как огненную розу / И, как ребенок, всем показывал занозу» = «Когда он мальчик был и с ним играл павлин, / Его индийской радугой кормили, / Давали молока из розоватых глин / И не жалели кошенили» («молоко и кровь давали» = «Давали молока… кошенили»[2985]; «Он… как ребенок» = «Когда он мальчик был»; кроме того, мальчик соответствует львятам), «...давали нежным львятам» =