Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман

Помимо казни топором, оба поэта предполагают свою казнь через повешенье: «Нам с музыкой-голубою / Не страшно умереть. / А там — вороньей шубою / На вешалке висеть» («Жил Александр Герцевич…», 1931) ~ «Ах, прощенья прошу, / Важно знать палачу, / Что когда я вишу, / Я ногами сучу» («Палач», 1977). Кстати, у Высоцкого палач тоже предлагает лирическому герою умереть «с музыкой-голубою»: «И можно музыку заказывать при этом, / Чтоб стоны с воплями остались на губах».

В первом случае упоминается Шуберт, а во втором — Оффенбах.

Кроме того, возникает параллель с «Побегом на рывок» (1977): «Нам с музыкой-голубою / Не страшно умереть. <…> Всё, Александр Герцевич, / Заверчено давно» ~ «Вот бы мне посмотреть <…> С кем рискнул помереть <…> Но свыше — с вышек — всё предрешено» («Нам… умереть» = «мне… помереть»; «Всё… Заверчено» = «всё предрешено»).

Мандельштаму с музыкой не страшно умереть, как и в одном из вариантов «Нет, не спрятаться мне от великой муры…» (также — 1931): «Мы поедем с тобою на “А” и на “Б” / Посмотреть, кто скорее умрет. <…> Ты — как хочешь, а я не боюсь»[2953].

А в следующих трех цитатах: «Долго ль еще нам ходить по гроба» («Дикая кошка — армянская речь…», 1930), «Долго ль прятаться мне от великой муры <…> Но, заслышав тот голос, пойду в топоры…» («За гремучую доблесть…», 1931; черновик — с. 479 — 480), «И для казни петровской в лесу топорище найду» («Сохрани мою речь…», 1931), — можно увидеть следование завету Э. Багрицкого из «ТВС» (1929): «Но если он [век] скажет: “Убей”, - убей». А поскольку Мандельштам тоже пытается «с веком вековать», становится очевидной преемственность настроений у двух поэтов, включая мотивы одиночества и «отщепенчества»: «Твое одиночество веку под стать <.. > Руки протянешь — и нет друзей» ~ «Я — непризнанный брат, отщепенец в народной семье».

Что же касается Высоцкого и Мандельштама, то они наряду с сопротивлением властям говорят о вынужденной покорности и сотрудничестве с ними.

Высоцкий нередко бичует себя за то, что оказался на стороне власти и начал ей подпевать (как в прямом, так и в переносном смысле): «Он поднял трубку: “Автора ‘Охоты’ / Ко мне пришлите завтра в кабинет!” <…> С порога от начала до конца / Я проорал ту самую “Охоту”» («Прошла пора вступлений и прелюдий…», 1971), «Меня схватили за бока / Два здоровенных мужика: / “Играй, паскуда, пой, пока / Не удавили!” <…> И я запел про светлые денечки, / Когда служил на почте ямщиком» («Смотрины», 1973). Об этом же говорится в стихотворении Мандельштама «Квартира тиха, как бумага…» (1933): «И я, как дурак, на гребенке / Обязан кому-то играть».

Ниже приводится еще ряд цитат, позволяющих наглядно проследить сходства и различия в разработке указанной темы.

Высоцкий: «И с готовностью невероятные трюки / Выполняю шутя — все подряд» («Затяжной прыжок», 1972), «Беспрекословно снял штаны, / Шепчу про протокол» («Ошибка вышла», 1976 /5; 377/), «Друг, что надо тебе? Я в аферы нырну! / Я по-новой дойду до Берлина!..» («Снова печь барахлит…», 1977 /5; 629/), «Стоял рояль на возвышенье в центре, / Как черный раб, покорный злой судьбе» («Он вышел — зал взбесился…», 1972), «Ладно, я буду покорным… / Дайте же мне свободу!» («Дайте собакам мяса…», 1965), «Но снова приходится слушаться мне» («Песня самолета-истребителя», 1968).

Мандельштам: «Ты должен мной повелевать, / А я обязан быть послушным» (1935), «Я у него учусь — к себе не знать пощады» («Когда б я уголь взял для высшей похвалы…», 1937), «Давайте с веком вековать» («Нет, никогда ничей я не был современник…», 1924), «Я б с ней сработался — на век, на миг один» («О, этот медленный, одышливый простор!», 1937), «С каким-то ласковым испугом / Я соглашался с равенством равнин» («Не сравнивай: живущий несравним», 1937), «Я полюбил тебя, безрукая победа / И зачумленная зима» («Кассандре», 1917), «Прославим власти сумрачное бремя, / Ее невыносимый гнет» («Сумерки свободы», 1918).

***

В «Грифельной оде» Мандельштам называет себя другом ночи и поэтому пытается выучить ее язык: «Я слышу грифельные визги» (с. 467), «^ я теперь учу язык, / Который клёкота короче» (с. 468). Тут же приходит на память саркастическая реплика в цикле «Армения» (1930): «Как люб мне язык твой зловещий, / Твои молодые гроба». И этот же язык упоминается в «Фаэтонщике» (1931): «То гортанный крик араба, / То бессмысленное “цо”». Здесь — «гортанный крик», а в «Грифельной оде» — «клёкот» и «визг»; причем звук «цо» действительно «клёкота короче».

Соответственно, для того, чтобы существовать в советской действительности, поэт вынужден «учиться» у власти: «И я теперь учу дневник / Царапин грифельного лета» («Грифельная ода», 1923) = «Я у него учусь к себе не знать пощады» («Когда б я уголь взял для высшей похвалы…», 1937); «И я ловлю могучий стык / Видений дня, видений ночи» («Грифельная ода», 1923) = «Привет тебе, скрепителъ добровольный / Трудящихся, твой каменноугольный / Могучий мозг, гори, гори стране!» («Мир начинался страшен и велик…», 1935[2954]). А обращение «гори, гори» вновь напоминает «горящий грифель» из «Грифельной оды».

Кроме того, признание, сделанное в оде: «Я ночи друг, я дня застрельщик», — отзовется в двух текстах 1931 года: «Я и сам ведь такой же, кума» («Неправда»), «Мы со смертью пировали» («Фаэтонщик»), то есть фактически были «друзьями».

Как уже отмечалось, восточные реалии у Мандельштама символизируют советскую действительность. Поэтому строки из цикла «Армения»: «Страна москательных пожаров / И мертвых гончарных равнин», — перекликаются с началом стихотворения 1937 года: «Что делать нам с убитостью равнин!», — а заодно с «Фаэтонщи-ком»: «Сорок тысяч мертвых окон». Кроме того, в последнем тексте читаем: «И труда бездушный кокон / На горах похоронен». А у «Армении» имеется эпиграф: «Как бык шестикрылый и грозный, / Здесь людям является труд» (поэтому: «Есть блуд труда и он у нас в крови» // «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето», 1931).

Другие строчки из того же цикла: «Ты видела всех жизнелюбцев, / Всех казнелюбивых владык», — отзовутся в «Отрывках из уничтоженных стихов» (1931) и в Эпиграмме (1933): «В Москве черемухи да телефоны, / И казнями там имениты дни», «Что ни казнь у него — то малина».

Обращение «Орущих камней государство — / Армения, Армения!» явно напоминает описание Кащея из стихотворения «Оттого все неудачи…» (1936): «С говорящими камнями /