Агнесса из Сорренто - Гарриет Бичер-Стоу

сомнения и бесконечное недоверие к себе, муки чувствительной души, которая вечно вопрошает себя, не впадает ли она в грех. Отсутствие доброго дядюшки, на которого привыкла она полагаться во всех невзгодах, лишало ее помощи и поддержки. Бодрый, веселый и неунывающий, неизменно искрящийся выдумками и переполняемый творческими идеями, как итальянская долина – цветами, обаятельный старый монах, гостя у сестры, словно приоткрывал для Агнессы дверь в новый, более светлый мир, где она могла наслаждаться солнцем и привольем и найти выражение множеству мыслей и чувств, которые в остальное время подавляла и хранила в тайниках своего сердца, не смея высказать. Он неизменно давал ей столь здравые и чуткие советы, неизменно без колебаний столь искренне сочувствовал ей, неизменно был столь горячо предан ей, что в его обществе Агнессе казалось, будто ее жизненное бремя незаметно принимает на себя и несет вместо нее ее ангел-хранитель.

Но сейчас все беды, заботы и невзгоды, все грустные мысли снова легли на ее плечи в тысячу раз тяжелее, чем прежде. Никогда еще не нуждалась она так остро в совете и духовном наставлении, никогда еще не требовалось ей столь неотложно разобраться в себе, однако она испытывала смутный трепет при одной мысли о грядущем визите к своему духовнику. Как она могла открыть самые заветные тайны своего сердца этому суровому, внушающему благоговейный страх, беспощадному аскету, который возвысился даже над малейшими помыслами о любой человеческой слабости, особенно если ей предстояло признаться в том, что она ослушалась его самых строгих приказов? Ведь она еще раз встретилась и разговаривала с этим сыном дьявола, всякое общение с которым было ей заказано, сама не зная, как это случилось. Как это могло произойти? Вместо того чтобы закрыть глаза, отвернуться и приняться читать молитвы, она внимала страстному признанию в любви, а в последних своих словах он назвал ее своей женой. Сердце ее трепетало при мысли об этом, и она не была уверена, что так выражалось раскаяние. Все произошедшее казалось ей каким-то странным сном, а иногда она глядела на свои маленькие смуглые руки, не в силах поверить, что он и вправду целовал их, он, блестящий красавец, сказочный принц из волшебной страны! Да, Агнесса никогда не читала рыцарских романов, но была воспитана на житиях святых, а в них о каких только чудесах ни повествовалось, мыслимых и немыслимых. Принцы прибывали из Китая, Магриба, Абиссинии и других далеких чужеземных краев, дабы преклонить колени пред не желающими и знать их, надменными, прекрасными святыми, даже не поворачивающими голову в их сторону. Но она-то поступала сознательно, как это свойственно большинству земных женщин, и полностью отдавала себе отчет в своих деяниях, а значит, должна исповедаться в своих грехах и принести покаяние. С другой стороны, она не помышляла нарушать данное духовнику слово; кавалер возник перед нею внезапно, неожиданно, и почему-то он настоял, что должен поговорить с нею, и не ушел, когда она умоляла его уйти, и она вспомнила, каков он был, когда, стоя прямо перед нею на пороге, просил выслушать его: как окрасились румянцем его щеки, как засверкали его большие, пламенные, темные глаза, как лицо его омрачилось, словно он задумал некое отчаянное деяние… Даже сейчас, когда она вспоминала эту сцену, у нее перехватывало дыхание.

«Эти принцы и князья, – размышляла она, – столь привыкли повелевать, что нет ничего удивительного в том, что мы не смеем их ослушаться. Бабушка вечно честит их волками и стервятниками, говорит, что они готовы разорвать нас, бедняков, на части, но мне он представляется добрым и кротким. Мне кажется, нет ничего порочного или безнравственного в его желании взять меня в жены, и, разумеется, он и не ведал, почему ему негоже просить моей руки, но, по-моему, его любовь ко мне прекрасна. О, если бы я только была принцессой, а он любил бы меня вот так, с какой радостью я отдала бы все и последовала бы за ним! А потом мы молились бы вместе, и я уверена, что так будет куда лучше, чем молиться в одиночестве… Пресвятая Дева, смилуйся над ним, спаси его душу!»

Вот каким размышлениям предавалась Агнесса в тот день, когда готовилась идти на исповедь, и всю дорогу в церковь неясные эти мысли не давали ей покоя, то обретая смутный облик в ее сознании, то ускользая, то появляясь в несколько ином образе, словно те серебристые облака дыма, что непрестанно плывут и кружатся вокруг Везувия.

В одном только решение ее было твердо и неизменно, а именно она намеревалась все честно поведать своему духовному наставнику. Преклонив колени у исповедальни, закрыв глаза и шепотом признаваясь в проступках и прегрешениях, она старалась убедить себя, будто обращается к одному лишь Богу, чей дух, как ее учили, нисходит во время исповеди на Его служителя, от которого не могла она утаить ни единого, самого сокровенного чувства, ни единой, самой сокровенной мысли.

Тот, кто внимал ей в стенах исповедальни, только что вернулся из своего затвора в состоянии умственного и нервного напряжения, выражавшегося в экстатической ясности и спокойствии, которое он ошибочно принимал за духовную победу и умиротворенность.

Человеческой природе свойственны сложность и глубина, которую не измерить никаким отвесом: найдутся те, кому знакомы безумные, одинокие радости фанатического восторга, совершенно неутолимая жажда самоистязания, способная со временем полностью изменить изначальный душевный склад человека и превратить ад в рай. Как иначе воспринимать излагаемые и в индуистском, и в христианском предании истории тех мужчин и женщин, что испытывали странный восторг, подвергая себя медленным пыткам и год от года продлевая их, пока тело и дух не привыкали к боли? Говорят, что, претерпев пытку на дыбе, выдержавшие непосильную нагрузку ощущают небывалую нервную реакцию – невероятное облегчение и покой; точно так же, когда дух и плоть измучены и истерзаны до последней степени изнеможения, наступают сладостное волнение и восторг, удивительное состояние небесного ясновидения, которое мистик приветствует как нисхождение в свою душу Небесного Иерусалима[83].

Когда отец Франческо спустился с горы, ему показалось, что он оставил там свое тело, и даже не только свое тело: оставил землю и отрешился от всего земного; самые ноги его ступали словно бы не по грубой, твердой земле, а по упругим, мягким облакам. Преувеличенно прекрасным представлялся ему каждый придорожный лютик или ромашка, каждый листик, волны, играющие на голубой глади моря, красные, испещренные гротами скалы, нависшие над берегом, с их густым, пестрым – пурпурным, зеленым, оранжевым, желтым – травянистым цветущим ковром. Несравненное очарование обрели вдруг для него песни рыбаков, занятых