Агнесса из Сорренто - Гарриет Бичер-Стоу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что ж, может быть, и так, – отвечала Эльза, – хотя, когда доходит до грехов, я всю жизнь старалась, чтобы мои добрые дела их уравновешивали. Я никогда не пропускала исповеди, никогда не утаивала грехов и всегда выполняла то, что велит мне духовник. Впрочем, может быть, ты отчасти и права, кто знает; коротко говоря, я растрясу свои старые кости по дорогам к святым местам.
Вечером, на закате, когда Агнесса сидела в саду, а ее бабушка тем временем суетилась, бегая из дома во двор и обратно, непрерывно сетуя, причитая и хлопоча, стараясь поскорее завершить приготовления к предстоящему, внушающему трепет путешествию, в ветвях над головой Агнессы внезапно раздался шелест, и к ногам ее упал букет полураскрывшихся роз. Агнесса подняла его и увидела записку, обернутую вокруг цветочных стеблей. Тотчас же вспомнив, как утром в церкви ей явился призрак кавалера, она поняла, откуда взялся букет. Сцена в исповедальне произвела на нее столь тягостное впечатление, что отныне самая мысль о близости возлюбленного приводила ее в ужас. Она побледнела; руки у нее задрожали. Она закрыла глаза и взмолилась, чтобы не впасть в искушение и не прочитать послание, а потом собрала всю свою решимость и, размахнувшись, швырнула букет в пропасть. Он полетел вниз, в темную, мрачную бездну, и исчез в сырых пещерах на дне ущелья.
Кавалер стоял под стеной, ожидая какого-нибудь знака в ответ на свое послание. Ему не приходило в голову, что Агнесса даже не прочитает его письмо, и он замер в удивлении, увидев, как букет выбросили со столь явной грубостью. Он вспомнил, как она побледнела и ужаснулась, встретившись с ним утром. На ее лице отразилось тогда не равнодушие и не отвращение, а овладевший ею смертельный страх.
– Эти негодяи вводят ее в заблуждение, – в гневе произнес он, – забивают ей голову всякими страхами, лицемерно взывают к ее совести и являют ее чувствительному воображению картины адских мук, пока грех не начнет видеться ей даже в самых естественных и невинных чувствах.
Узнав от отца Антонио о намерении Агнессы отправиться в паломничество, он страстно возжелал увидеться и поговорить с нею, дабы предложить ей защиту от опасностей, которые были ведомы ему куда лучше, чем ей. Он даже не предполагал, что дверь перед ним захлопнется и всякое общение его с Агнессой будет прервано.
– Хорошо же, – сказал он себе, помрачнев, – будь по-вашему: пока я отступлюсь. Однако по дороге в Рим она будет проходить по землям, над которыми я властвую, и я найду место, где смогу поговорить с ней, и никто – ни священник, ни ее бабушка – мне не помешают. Она принадлежит мне, и я позабочусь о ней.
Однако бедной Агнессе пришлось претерпеть те страдания, что обыкновенно выпадают в любви на долю женщин, то есть страх, угрызения совести и грусть. Невольный восторг, который она испытала, увидев возлюбленного и получив от него тайное послание, мучительную внутреннюю борьбу, которую она пережила, отвергнув его дар, ее неподкупная, осуждающая совесть сочла греховными. На следующий день она снова явилась к своему духовнику и ступила на куда более темную и зловещую стезю покаяния, пройти по которой, по мнению того времени, надлежало всем, особо избранным Господом, дабы наилучшим образом подготовиться к своему духовному поприщу. До сих пор ее вера была радостным и естественным выражением ее нежной, благочестивой натуры и вполне соответствовала самым прекрасным и привлекательным принципам и обычаям, которые проповедовала ее церковь. В тот год, когда ее исповедник, сам того не подозревая, был ведом ею, вместо того чтобы подавать ей наставление, духовной пищей ее сделались чудесные старинные гимны и молитвы, которые она без устали повторяла. Но ныне в сердце ее разгорелась странная, неестественная борьба, пламень которой раздул ее наставник, а в его душе всякое естественное, невинное чувство вытеснила череда мрачных, болезненных впечатлений прошлого. С того дня Агнесса носила на груди одно из тех острых орудий пытки, которая в те дни отождествлялась со способом обретения духовной благодати, – крест с семью стальными остриями, символизирующими семь скорбей Девы Марии. Кроме того, Агнесса стала поститься столь сурово, что встревожила бабушку, которая втайне прокляла тот день, когда открыла для Агнессы мир святости и благочестия.
– Кончится тем, что от ее красоты и следа не останется, – сетовала Эльза, – эти посты превратят ее в тень. А прежде-то она была куда как хороша…
Но красота Агнессы не исчезла, она лишь приняла иной облик. Округлость форм и румянец и вправду растаяли, зато все черты ее обрели некую торжественную прозрачность и ясность линий, духовный свет и сияние, которое в старину флорентийские живописцы придавали своим Мадоннам.
Удивительно, как любые религиозные обряды и предметы культа меняют самый свой характер в зависимости от того, кто совершает их и кто прибегает к ним. Муки и покаяние, которые столь многие в те дни претерпевали, трусливо видя в них некую уловку, помогающую отвратить гнев Божий, в ее глазах превращались в смиренный способ ощутить страдания Искупителя и слиться с Ним. «Jesu dulcis memoria»[87], «самая мысль об Иисусе», стократно вознаграждала за любую вынесенную муку и наполняла душу сладостным блаженством. А что, если она, страдая вместе со своим Господом, подобно Ему обретет силу спасать заблудших и избавит от зла душу того, кто так дорог ей и кому грозит такая опасность!? «Ах, – думала она, – я бы отдала по капле всю кровь свою, лишь бы спасти его!»
Глава 20
Флоренция и ее пророк
День уже клонился к вечеру, когда двое странников, приближавшихся к Флоренции с юга, ненадолго остановились на вершине одного из холмов той гряды, откуда открывается вид на город, и, должно быть, с восхищением устремили взгляд на чудесное зрелище. Одним из странников был наш старый друг отец Антонио, а другим – кавалер. Первый ехал верхом на муле-иноходце, ровная поступь которого хорошо сочеталась с задумчивостью и созерцательным характером ездока, а второй осадил горячего скакуна, который, хотя и несколько утомленный долгим путешествием, живо прядая ушами, помахивая хвостом и нетерпеливо роя копытами землю, демонстрировал неистощимую бодрость духа, неотъемлемое свойство чистокровного коня.
– Вот она, моя Флоренция, – возгласил монах, с восторгом простирая руки. – Разве воистину не прекрасная лилия она, растущая втайне в горных ущельях? Быть может, она и мала, по сравнению с древним Римом, но она подлинная жемчужина, каждый камень, каждая песчинка на дорогах ее драгоценна!
И действительно, раскинувшийся
