Агнесса из Сорренто - Гарриет Бичер-Стоу

перед путниками пейзаж был достоин восторгов художника. Все высокие холмы, кольцом объемлющие город, с их серебристыми оливковыми рощами и жемчужно-белоснежными виллами, сейчас утопали в вечернем свете. Старые серые стены монастырей Сан-Миньято и Монте-Оливето позолотили лучи заката, и даже черные обелиски кипарисов на прилегающих к ним кладбищах поблескивали на солнце, их мрачная крона то там, то тут словно вспыхивала и начинала переливаться, как будто на их ветви опускалась стайка сверкающих райских птиц. Далекие заснеженные вершины Апеннин, даже весной долго сохраняющие свой ледяной покров, мерцали, словно изменчивый опал, попеременно представая то фиолетовыми, то зелеными, то голубыми, то розовыми и обретая невыразимую нежность очертаний в той мечтательной дымке, что составляет отличительную особенность итальянского неба.

Город покоился в любовных объятиях гор, разделенный розовой переливчатой лентой реки Арно, на которой, словно полосы, выделялись изящные арки мостов. Посреди моря дворцов, шпилей и башен возвышался великий собор, не столь давно увенчанный тем великолепным куполом, который считался невиданным новшеством и зодческим чудом и о котором с ностальгической тоской вспоминал Микеланджело, направляясь в Рим, дабы воздвигнуть там еще более удивительный храм Святого Петра. Рядом с собором, белая и величественная, устремлялась ввысь стройная, воздушная башня колокольни, а оттого, что весь город окутывала, словно размывая его очертания и придавая им особую нежность, розово-фиолетовая дымка, два этих поразительных сооружения, далеко превосходящих своими размерами все вокруг, вздымаясь высоко над городскими крышами, казалось, царили в небе в полном одиночестве.

А теперь звонили к вечерне церковные колокола, и самый воздух точно трепетал, переполняемый сладостными, торжественными звуками, как если бы ангелы шествовали по облакам, играя на арфах, а время от времени в эту гармонию вливался звон главного городского колокола, столь отличный от своих малых собратьев, столь размеренный и гулкий, что внимающие ему невольно замирали, затаив дыхание. Казалось, так может оглашать мироздание голос одного из тех царственных архангелов, что изображены на полотнах старинных флорентийских живописцев, создателей картин на религиозные сюжеты, – голос торжественный и загадочный, в котором иногда слышится скорбь познавшего Божественную тайну.

Монах и кавалер, сидя в седле, низко склонили голову, творя благочестивый обряд этого часа вместе с флорентийцами.

Не следует удивляться восторгу, с которым странник в те времена возвращался в свою любимую Флоренцию, ведь ее очарование живо ощущается и в наши дни. Не было на свете места, к которому сердце незаметно привязывалось бы сильнее, ощущая себя здесь как дома, и в котором каждый камень не освящало бы живительное прикосновение гения.

История средневековой Флоренции, республики, окруженной со всех сторон врагами, свидетельствовала о том, как пышно могли бы расцвести природные свойства итальянского характера на плодородной почве свободы. Флоренция была городом поэтов и живописцев. Ее политики, ее купцы, обычные ее ремесленники и даже монахи ее обителей были проникнуты одним духом. Флорентийцы на пике могущества своего города были людьми серьезными, несуетными, склонными к размышлениям о возвышенных предметах. То, что пуритане Новой Англии осуществили сурово и непреклонно в своем учении и в самой своей жизни, эти изначальные пуритане Италии воплотили в поэзии, живописи и ваянии. Они построили свой собор и свою колокольню, подобно тому как иудеи во время оно возвели храм с благоговением и страхом Божиим, дабы в этих прочных, величественных сооружениях увековечить Божественную славу и величие. Нынешний путешественник, посещающий церкви и монастыри Флоренции, а также музеи, где хранятся немногие дошедшие до наших дней блекнущие и увядающие образцы раннего религиозного искусства, если он хотя бы в малой степени наделен эстетической чувствительностью, поневоле ощутит свойственную им глубокую серьезность, торжественность и пронизывающее их религиозное рвение. Они представляются не столько картинами, предназначенными украшать жизнь земную, сколько красноречивыми живописными повествованиями, посредством которых вдохновляемые пламенной верой души старались проповедать истины невидимого мира глазам неученого большинства. Несмотря на все недостатки перспективы, палитры и рисунка, присущие детству и отрочеству искусства, нельзя не почувствовать, глядя на эти полотна, владевшую их благородными создателями страстную жажду выразить идеи терпения, смирения, самоотверженности, а также выйти за пределы низменного земного существования, достигнув того, что не по силам смертным.

Ангелы и небожители на этих старинных, исполненных величия и торжественности картинах столь же отличаются от розовеньких пухленьких купидонов или прелестных смеющихся детей Тициана и Корреджо, сколь проповеди Джонатана Эдвардса – от любовных песен Тома Мура[88]. Эти пророки кисти и карандаша некогда создавали образы сияющих, царственных созданий, по-мужски сильных и по-женски нежных, устремляющихся с небес к смертным, облаченных в колеблемые ветром прекрасные одеяния и, судя по той легкости, с которой они целыми сонмами парят в воздухе, неподвластных силе земного притяжения, неумолимо влекущей вниз все материальные тела. Венчает ли их чело утренняя звезда, держат ли они в длани своей лилию или меч, – все они без исключения наделены могуществом и таинственностью, всем им свойственно то достоинство и душевный покой, что говорят о происхождении куда более благородном, чем наше собственное. Вполне можно вообразить, как такое создание, безмятежное, величественное, спокойное, размеренным шагом проходит сквозь стену грубого земного жилища, не потревожив даже изящно ниспадающих складок своего одеяния и не разнимая рук, тихо сложенных на груди. Не случайно блестящий современный искусствовед и писатель сказал об этих старинных художниках: «Многие картины – это нарочитые, показные живописные излияния автора, очевидные, перенесенные на холст сильные и энергичные высказывания, в действительности лишенные смысла и пользы, тогда как ранние опыты Джотто и Чимабуэ – это пламенные пророческие послания, исходящие из уст лепечущих младенцев»[89].

Однако в описываемое нами время Флоренция уже миновала периоды изначальной религиозной и республиканской простоты и быстро приближалась к своему падению. Гений, энергия и пророческий энтузиазм Савонаролы действительно отчаянно пытались удержать ее на грани пропасти, но одному человеку не под силу остановить целое поколение, самозабвенно стремящееся к краю бездны.

Уезжая из Сорренто вместе с кавалером, отец Антонио намеревался сопровождать его ровно столько, сколько им будет по пути. Отряд, которым командовал Агостино, стоял лагерем в разрушенной крепости в одном из тех старинных городков, что располагаются высоко в горах, чуть не в поднебесье, и составляют характерную живописную черту итальянского пейзажа. Однако, прежде чем они достигли развилки, простодушный, поэтичный, бесхитростный монах столь полюбился своему спутнику, что их объединила самая восторженная, пылкая дружба и Агостино не нашел в себе смелости тотчас же расстаться с ним. Испытавший на себе ужасные удары судьбы, изгнанный из дома, мучимый сознанием причиненной ему несправедливости, отвергнувший религию своих отцов по причинам интеллектуального и нравственного свойства, но не способный до конца порвать с нею благодаря усилиям памяти и воображения, он обрел