Агнесса из Сорренто - Гарриет Бичер-Стоу

не подвергнется опасности и что он беспрепятственно сможет вернуться в монастырь, чему он, разумеется, не верит: тем не менее он чувствует, что пробил его час, и сдается.

Свою судьбу он готовился принять с торжественной, размеренной и методичной величавостью, свидетельствующей о том, что он ощущал приближение последнего акта своей жизненной драмы. Он созвал свою несчастную паству, которая вот-вот будет рассеяна, и обратился к ней с последним отеческим советом, ободрением и утешением, закончив речь свою любопытными словами: «Смысл жизни христианина – в том, чтобы творить добро и претерпевать зло». «С радостью иду я на этот брачный пир», – произнес он, уходя из церкви, дабы завершить последние дела перед принятием скорбной участи. Он и его обреченные друзья исповедались и причастились, а после отдались в руки тех, кто, как он ясно ощущал своей пророческой душой, пришли увести его на пытки и казнь.

Сдаваясь на милость врагов, он промолвил: «Поручаю заботам вашим сию паству мою и этих добрых граждан Флоренции, что поддерживали нас», – а потом, еще раз обратившись к монахам, добавил: «Ничего не бойтесь, братья. Господь непременно усовершенствует дело рук Своих. Останусь я в живых или умру, Он призрит на вас и утешит вас».

В этот миг в задних рядах собравшихся раздался шум борьбы и послышался голос отца Антонио, жалобно выкрикнувший:

– Не удерживайте меня! Я пойду вместе с ним! Я должен пойти вместе с ним!

– Сын мой, – отвечал Савонарола, – напоминаю о принесенном тобой обете послушания и приказываю не ходить со мной. Ради любви Христовой суждено умереть мне и брату Доменико.

С этими словами в девятом часу вечера он переступил порог монастыря Сан-Марко.

Когда его уводили, раздался скорбный, печальный голос молодого послушника, которого Савонарола особенно любил и который теперь протянул к нему руки, плача и крича:

– Отец мой! Отец! Не оставляйте нас в беде!

Тут настоятель на мгновение снова повернулся и промолвил:

– Помощь подаст вам Господь. Если мы не увидимся в этом мире, то, несомненно, встретимся на небесах.

Когда Савонарола со стражниками двинулись вперед, монахи и миряне беспомощно воззрились друг на друга, с отчаянием внимая диким, безумным воплям разъяренной толпы, окружавшей удаляющегося пленника.

– Что же нам делать? – вскричали множество голосов одновременно.

– Я знаю, что делать, – отозвался Агостино. – Если кто-нибудь из вас найдет мне быстроногого коня, я тотчас поскачу в Милан, ведь туда прибыл с визитом мой дядя, а он приближенный французского короля и занимает при дворе высокий пост; мы будем ходатайствовать перед королем, прося его вмешаться.

– Хорошо! Хорошо! Хорошо! – раздались сотни голосов.

– Я поеду с тобой, – сказал отец Антонио. – И не успокоюсь, пока не предприму хоть что-нибудь.

– А я, – добавил Якопо Никколини, – немедля оседлаю для вас двух коней, в жилах которых течет кровь арабских скакунов, быстроногих и послушных; они готовы лететь без устали день и ночь.

Глава 22

Собор

Лучи заходящего солнца придавали шумным, оживленным улицам Милана особое, непривычное даже для этого веселого города, светлое, радостное настроение. Повсюду царила столь свойственная Милану хлопотливая суета и суматоха, а богатые и знатные словно соперничали, тщеславясь друг перед другом яркостью нарядов и великолепием украшений, весьма уместных в столице герцогства, в ту пору задававшей тон в Европе во всем, что касалось изящества и вкуса, подобно тому как сегодня выступает законодателем мод Париж. Возможно, именно репутации этого города с его пристрастием к показной роскоши обязано своим появлением наше английское слово «milliner», «модистка», и в это нетрудно было поверить, увидев проносившийся мимо герцогский кортеж, с помпой возвращавшийся в эту минуту с вечерней прогулки. Такой блеск расшитых золотом плащей, такое буйство красок, такое сияние драгоценных камней на шляпах, рукоятях кинжалов и перстнях и даже на уздечках и стременах свидетельствовало, что итальянские мужчины в ту пору нисколько не уступали дочерям Евы в стремлении украшать собственную персону, которое в наши дни мы склонны приписывать исключительно женскому полу. Действительно, взгляду обычного прохожего, созерцающего эту пышную кавалькаду, представали одни мужчины, хотя никто не сомневался, что за расшитыми золотом занавесями паланкинов, которые скрывали придворных дам, могли таиться чудеса еще более ослепительные. По временам белоснежная, унизанная перстнями ручка отводила в сторону пеструю ткань, и из полумрака на мир устремляли взор очи ярче любых изумрудов и сапфиров; тотчас же среди блистающих драгоценностями кавалеров в шляпах с пышными перьями воцарялось заметное волнение, один молодой повеса многозначительно кивал другому, раздавались шутки и каламбуры, знатные всадники обменивались шутливыми поклонами, смешили друг друга всевозможными забавными выходками, картинно гарцевали и поднимали горячих коней на дыбы. Короче говоря, они веселились, как только способны веселиться молодые люди, если им благоволит судьба, если они наслаждаются каждым мгновением своего существования и мнят, будто весь мир не сводит с них восторженного взгляда.

Тем временем безмолвные, подобострастные простолюдины считали подобные зрелища своим ежедневным развлечением. Смиренные обитатели сырых, зловонных нор, не имеющих ни окон, ни дверей, кроме той, что выходит на улицу, но гордо именующихся в Италии «жилищами», они, добродушные и безропотные, влачили жалкое существование, спокойно растили детей на грубом хлебе и воде, капустных кочерыжках и тому подобных объедках, а тем временем все, что они могли заработать, без стеснения присваивали те безудержно расточительные высшие классы, на которые они взирали с таким слепым и невежественным обожанием.

Они полагали, что нужда и невзгоды уготованы им неотвратимой судьбой, а окормлявшие их священники учили, что такова воля Господня, которую надлежит принимать со смирением. Разумеется, женщины, как всегда и везде, сохраняли верность своей природе и выбирались из своих сырых, зловонных, темных жилищ, вдев в уши крупные серьги из чистого золота и убрав иссиня-черные блестящие кудри множеством сверкающих стальных заколок, а то и уложив локоны в еще более сложную прическу. Это было не лишено смысла, ведь разве сами герцоги Миланские не снисходили весьма любезно до очаровательных женщин низших классов и разве не рождались от таких союзов внебрачные сыновья и дочери, занимавшие впоследствии место среди принцев и принцесс? Неужели сыскался бы отец или муж, не воспринявший такой выбор властителя как великую честь? Неужели сыскался бы священник, не отпустивший с готовностью такой грех? Потому нередко можно было заметить какую-нибудь пригожую темноглазую женщину, облаченную в яркий, соперничающий с пестрым оперением райских птиц, крестьянский наряд, которая кокетливо поднимала взоры на знатных и могущественных, в ответ удостаиваясь покровительственного кивка, а матери и отцы тем временем с торжеством глядели на происходящее. В те дни высшие классы господствовали безраздельно: церковь лелеяла их, словно нежная мать,