Агнесса из Сорренто - Гарриет Бичер-Стоу

в исповедальне. Он обязан предстать перед нею, не обнаруживая слабости, не трепеща, не замирая от любви и страха, но невозмутимым, как Судьба, и беспощадным, как Судный день. Он должен принять ее исповедь не как смертный, но как Бог. Он должен проникнуть в заветные тайники ее сердца, тщательно обыскав их, найти крохотные ростки чувства, слепо тянущиеся к свету земной любви, и без всякого сожаления вырвать их с корнем. Он вполне мог предостеречь ее от коварства и вероломства любых земных привязанностей; лучше, чем кто-либо, мог он показать ей, как имя, которое столь часто горячо повторяла она в молитвах, столь часто самозабвенно шептала пред священным образом в часы уединения и благочестивых обрядов, могло занять в ее сердце неподобающее место, вытеснив помыслы о духовном.

Отец Франческо ясно видел свою задачу. Но прежде, чем приступить к ее осуществлению, ему надлежало смирить себя, обрести спокойствие и безжизненность, смертельную, мертвенную решимость. А какая молитва, какое покаяние поможет ему в этом? Если все, к чему он уже прибегал, столь жалким образом показало свою негодность, на что же ему уповать теперь? Он вознамерился на время оставить общество людей, прервав все земные связи, и уйти в строжайший затвор, избегая всякого общения с людьми и избрав отшельничество, хорошо известное в анналах христианского служения как верная стезя к духовному торжеству.

В соответствии со своим планом, на следующее же утро после беседы с отцом Иоганнесом он удивил монахов, объявив, что оставит их на несколько дней.

– Братья, – произнес он, – на меня возложено бремя ужаснейшего покаяния, и я должен принести его в одиночестве. Покидаю вас сегодня и наказываю не пытаться следовать за мною, но подобно тому, как надеетесь вы избежать ада, бдите и молитесь за меня и за самих себя все то время, что я буду пребывать в затворе. Вскоре я чаю возвратиться к вам, обретя новые духовные силы.

В тот вечер, когда Агнесса и ее дядя сидели вместе под сенью апельсиновых деревьев, поочередно то молясь, то оглашая сад сладостными гимнами, отца Франческо окружал совсем иной пейзаж.

Тот, перед кем раскинулись цветущие поля и голубое море этого волшебного края, полагает, что нет на свете земли, более точно соответствующей описанию Островов блаженных, но не может и помыслить, пока не увидит собственными глазами, что в непосредственной близости от этих красот простирается зловещая, печальная и мрачная местность, как нельзя более напоминающая преисподнюю, где страждут, претерпевая самые жуткие муки, про́клятые души.

У подножия Везувия располагаются прекрасные деревни и виллы, утопающие в розах и виноградной лозе, отягощенной сверкающими на солнце гроздьями, сок которых напитывается теплом вулканических подземных огней, но прямо над этими селеньями возвышается область бесплодная, дикая и выжженная, жертва опустошения, учинить каковое не под силу ни человеку, ни обыкновенным, привычным стихиям. Там отлого поднимаются ввысь огромные участки местности, где царит запустение столь странное, столь непохожее на любую другую глушь, встречающуюся в природе, что путника, забредшего в эту пустыню, поневоле охватывает дрожь, как от всякого сверхъестественного, жуткого зрелища. Повсюду извиваются гигантскими змеями потоки черной лавы, напоминая своими изгибами корчащихся в конвульсиях чудовищных гадов, которые, погибая в пламени, бились в агонии, клубились и свивались кольцами, а потом застыли навечно в причудливых, устрашающих позах, хладные и черные. Безотрадность этого мертвенного пейзажа не оживляют ни единая травинка, ни единый цветок, ни единый, даже самый неприхотливый, лишайник. Взгляд скользит от одного бесформенного кома черной массы к другому, и путнику постоянно кажется, будто вот-вот перед ним предстанет какое-то ужасное чудовище: оживет ли демон, давным-давно замерший неподвижно, или бес, корчившийся в странных муках. Даже шаги его отдаются от опаленной земли неестественным, металлическим звоном, а край одежд, задевающий шероховатую, шершавую ее поверхность, рвется и треплется от ее беспощадного, грубого прикосновения, словно сама эта выжженная, бесплодная местность столь безжалостна и жестока по своей природе, что готова обрушить бедствия на любого, кто посмеет к ней приблизиться.

Солнце как раз садилось над прекрасным Неаполитанским заливом, его зачарованными островами, его сияющим огнями городом, его приветными селеньями в цветах. Чудесный вид этот в сумерках являл собою причудливую игру отраженного света и тени, то выступая из полутьмы, то исчезая на фоне неба и моря, точно волшебная страна, где вечно длятся празднества и вечно звучит сладостное пение. Тем временем отец Франческо как раз прервал свое утомительное восхождение на гору и, присев на ребристый край потока застывшей лавы, устремил взор вниз, на мирный пейзаж.

Сзади над его головой вздымался черный пик горы, над самой вершиной которого лениво проплывали полупрозрачные белые облачка дыма, окрашенные лучами заката, вокруг него простиралась мертвая, безлюдная, безобразная пустыня, зловещая и противоестественно мрачная, а внизу словно царил чудесный сон: там раскинулся прекрасный залив, там сверкали в глубокой бархатной тени белые виллы и башни, там виднелись живописные острова, там скользили по волнам лодки с белыми парусами, которые на закате казались то фиолетовыми, то розовыми, то пурпурными. Тоненький серп молодого месяца и одна поблескивающая звезда дрожали на цикламеновом небе.

Монах отер со лба пот, выступивший после торопливого подъема в гору, и стал внимать звону колоколов, которые возвещали «Аве Мария» в разных церквях Неаполя и наполняли самый воздух мягким трепетом торжественных, размеренных звуков, словно блаженные духи подхватили и повторяют снова и снова ангельское приветствие, произносимое тысячами смертных уст. Механически присоединился он к пению гимна, в котором в этот миг слились сердца всех христиан, и, машинально изрекая слова священного напева, с грустью и беспомощной тоской думал о смертном часе, о котором и гласил этот гимн.

«Смерть должна прийти рано или поздно, – размышлял он. – Жизнь есть одно мгновение. Почему же я так боюсь? Почему мне столь претит самая мысль о борьбе и страданиях? Как могу я быть воином Христовым и при этом избегать ратного труда и втайне жаждать придворной праздности, не успев даже заслужить ее? Почему нас так манит счастье? И да, Боже мой, почему этот мир, представший передо мною, сотворен столь чудесным, столь радостным, исполненным такой красоты и очарования, если нам навеки заказано им наслаждаться? Если покаяние и тяжелый труд – это все, ради чего мы были посланы сюда, то почему бы не сотворить земной мир мрачной, зловещей пустыней, вроде той, что сейчас меня окружает? Тогда ничто бы не соблазнило нас. Но на пути к Господу мы вынуждены непрестанно сражаться; природа создана лишь для того, чтобы мы сопротивлялись ей; к спасению мы можем прийти лишь по острому лезвию меча, перекинутого над огненной