Кони - Сергей Александрович Высоцкий

адвокатов, благодаря которым самые ужасные преступления, — несомненные убийства и другие тяжкие злодейства, — остаются безнаказанными.

— Дали, наконец, свободу печати, этой самой ужасной говорильне, которая во все концы необъятной русской земли, на тысячи и десятки тысяч верст, разносит хулу и порицание власти.

— И когда, государь, предлагают Вам учредить, по иноземному образцу, верховную говорильню?.. Теперь… — когда по ту сторону Невы, рукой подать отсюда, лежит в Петропавловском соборе непогребенный еще прах благодушного русского царя…»

Но ведь не о конституции шла речь в проекте Лорис-Меликова! И не мог предлагать он ничего подобного — даже в мыслях не было такой смелой идеи у героя Карса, совсем недавно полновластного диктатора России.

Как справедливо сказал граф Милютин: «Ваше величество, не о конституции идет у нас теперь речь. Нет ее и тени. Предлагается устроить на правильных основаниях только то, что было и прежде».

Вопрос о проекте Лориса был предрешен. Как и вопрос о самом диктаторе, о графе Милютине, министре финансов Абазе и некоторых других влиятельных чиновниках. Даже великого князя Константина Николаевича заставил новый император уйти с поста председателя Государственного совета и удалиться в Крым. С глаз долой. Цветочки разводить. Его резиденцию — Мраморный дворец Александр III и Победоносцев считали «рассадником либерализма».

На следующий день хоронили «почившего в бозе» Александра Николаевича.

«В церемониальной экспедиции, заведывающей погребением, страшный беспорядок. В случае сомнений, которых возникает много, там не добиться толку. К общему стыду нашему должно сказать, что и дежурство при теле покойного императора неисправно, по крайней мере по ночам. В ночные часы нередко вовсе не являются некоторые из лиц, назначенных дежурными…

И при такой небрежности позволяют себе говорить о преданности монарху. А при жизни его эти не являющиеся теперь — считали бы для себя величайшим счастьем вблизи его хотя десятую часть времени, назначенного для дежурства; многие из них готовы были бы скакать для этого на край света!»

В этой обстановке статья Кони в «Порядке» прошла незаметно для властей. Во всяком случае, репрессий не последовало. Анатолий Федорович в своих воспоминаниях о «Вестнике Европы» упоминает, что на следующий день по выходе № 61 «Порядка» была воспрещена розничная его продажа, но среди цензурных материалов о «Порядке» нет сведений об этом.

Равнодушие в среде высших чиновников, несущих караул у гроба государя, равнодушное настроение на улице в день похорон…

Последние годы царствования Александра II вызвали разочарование даже у тех, кто вначале приветствовал его реформы.

«Странное, полунаивное, полутщеславное пристрастие к льстивым парадоксам и паралогизмам: «обожаемость государя», — «взаимность любви царя и народа», — «царь — освободитель», — «царь — мученик», и т. п. Освобождена была от крепостного права только одна четверть, или около одной трети всего населения. Все остальные никакою свободой не воспользовались. Даже последнее выражение «мученик», в сущности, не точно. Вся постоянная дутость официального языка ниже того умственного уровня, на котором подобает стоять самодержцу».

Валуев записал эти злые слова в своем дневнике в ту пору, когда никакой властью уже не пользовался, находился в отставке. А будучи министром внутренних дел, председателем кабинета министров, и сам немало способствовал возникновению «дутости официального языка». Его скрытая оппозиция — если только она не была попыткой отмежеваться в глазах потомства от тех, кто «жадною толпою» стоял у трона, — являлась оппозицией «для внутреннего употребления». Среди высших чиновников империи Валуев не был одинок в своем сарказме, в сарказме всегда запоздалом, а потому лишенном всякого практического значения.

2

Немало беспокойства доставляли Кони дела семейные. Квази-семейные, как он называл их. После смерти отца он взял на себя заботу о девочках — Оле и Миле (Людмиле), определил в частный пансион, а потом в частную гимназию.

Девочки росли, требовалось время для того, чтобы всерьез заняться их воспитанием и образованием, а времени не было. При том, что в письмах к родным и друзьям Анатолий Федорович часто — если не сказать, постоянно — жаловался на свое нездоровье, в них почти нет упоминания о тех постоянных хлопотах, которые были связаны с заботами о молодых сестрах, о сосланном в Сибирь брате и его семье. Лишь иногда, наверное, в те дни, когда на душе было особенно сумрачно, позволял себе одну-две фразы:

«Дорогая Любовь Исааковна, к сожалению я не могу наверное обещать быть у вас в среду, но постараюсь. Я совсем разстроен новыми осложнениями, идущими из того же, известного Вам, quasi-семейного источника», — пишет он супруге Стасюлевича.

И тут же прорывается, словно стон сквозь зубы: «Иногда я себя спрашиваю… за что я, человек труда в «поте лица», должен принимать все эти жертвы, когда он, баловень судьбы от колыбели, мог со спокойною совестью пропить в год 20 т. р. чужих денег…»

Чувствовал он себя стесненно и в средствах, подрабатывал чтением лекций. Казалось бы, одинок, высокий пост и соответствующий оклад, но, кроме содержания девочек, каждый месяц посылка в Сибирь — помощь брату, матери. «Это бы ничего, если бы не денежный вопрос, — писал Анатолий Федорович Морошкину. — В этом отношении в последние годы приходится тяжеловато, и при петерб. дороговизне мои 4300 р. — сумма недостаточная и заставляет меня держаться за училище. Шесть лекций в неделю меня утомляют ужасно, — фатовство и преждевременный карьеризм большинства «государственных младенцев» отнимают желание зарабатывать свой хлеб».

Все печали, нервное расположение духа отступали на второй план, исчезали, когда по субботам приходили Оля и Миля, «его» девочки, и мрачноватая квартира наполнялась их звонкими голосами. Стараясь скрыть улыбку, с серьезным — согласно ответственности момента — лицом он выслушивал их отчет об успехах в занятиях, оттаивал душою, когда они поочередно читали стихи. Потом праздничный обед…

«По субботам я оживаю. Ко мне приходят мои девочки. Я исполнил, как умел, свой долг перед памятью отца. После долгих и тщетных трудов узаконить или усыновить их, я добился, что им разрешено носить фамилию Кони и иметь отчество Федоровых. Хлопоты по этому вопросу представляли немало комического. Персоны предержащие власть думали, что я прошу о своих незаконных детях, а я лукаво помалкивал. День, когда это было разрешено, был единственным счастливым днем в прошлом году. Я долго простоял над бедною могилою, придя отдать ему отчет в том, что отныне дети, которых он так любил, не омрачат его памяти упреком за свою безродность. Оне растут