Кони - Сергей Александрович Высоцкий

припоминаю! Были минуты когда я сознавал, что то, что я делаю, опасно, что придется страшно отвечать — но я немедленно отгонял это сознание — немедленно думал о другом… Полдня я отдавал работе, честно и добросовестно мною исполняемой — полдня я праздненствовал в семье. — Куда я потратил такую массу денег — не знаю. Я не играл, не держал пари, не имел любовниц, не играл на бирже, не собирал коллекций, не кутил безумно — я тратил, тратил без счету и без расчету… Главная задача моя была — чтобы все вокруг меня были довольны и веселы, чтобы… было хорошо у меня. Хорошо накормить, напоить, доставить удовольствие — и получить замечание «как это хорошо!» — было моей целью. Деньги легко добывались и еще легче тратились… Я себе задаю теперь вопросы не с ума ли я сходил? Я не могу логически объяснить себе некоторых моих действий, некоторых поступков — или я действительно действовал машинально… У меня были на руках совершенно свободны… еще не подвергавшиеся контролю до 1 т.р.с. — а я брал из кассы 100, 50, 25 р. по мере надобности…»

Анализ своих поступков, раскаяние у таких слабовольных людей, как Евгений, всегда приходят с большим опозданием. Анатолий Федорович с горьким удовлетворением прочитал письмо брата и подумал: «Женя — человек не потерянный. Только бы не сломился в страданиях».

Дальше все совершилось так, как он и предсказал — после суда ссылка в Западную Сибирь. Сначала в Тобольск, потом в Тюмень. Любовь Федоровна с Борей поехала следом. И мать не выдержала, не оставила в тяжелую минуту младшего сына, отправилась за ним на поселение. Все эти годы Анатолий Федорович помогал им материально. А несколько лет спустя Евгений был восстановлен в правах и переехал в Самару.

Ирина Семеновна Кони — А. Ф. Кони:

«Варшава, 21 марта.

Милый и добрый мой друг.

Как я благодарна тебе за твое письмо… Ты и вообразить себе не можешь той муки, которая терзала меня при мысли о тебе голубчик. Благослови тебя Бог, пожалуйста поуспокойся и поправься мой милый, дорогой, ни в чем не повинная святая душа спасибо тебе за память и за заботу обо мне… Моя смерть куда-то запропастилась, прости что я это говорю, я знаю, что я должна еще жить для того, чтобы любить тебя мое милое святое дитя, для того чтобы ты знал, что еще на земле есть кто-то, кто душу свою отдаст за тебя, кто любит в тебе не только сына, единственного помощника в старости, но как святого и праведного человека, что этот человек, твоя старушка мать готова многажды умереть за тебя, но у этой бедной матери есть еще один несчастливый, погибший сын и чем он более несчастен и презрен теперь я более еще горюю о нем и моя бедная душа страдает о нем. Не думай милый, что бы я его извиняла и оправдывала, он более виноват, чем я вообразить могу, он забыл не пощадил никого — жену, ребенка, тебя своего благодетеля и покровителя чуть не свел в могилу…»

6

Опала и травля в печати, смерть отца, преступление брата и ссылка его в Сибирь чуть не отправили Анатолия Федоровича, по его словам, «в путешествие, откуда еще никто не возвращался». И без того слабое его здоровье совершенно расстроилось. «В 1879 г. меня постигло жестокое семейное несчастье, — вспоминал Кони. — Оно обрушилось на меня в тот момент тяжелой болезни, последовавшей за смертью моего отца, и вызвало временный паралич языка и верхней части тела».

Даже Александр II, хоть и не потребовавший впрямую отставки Кони после процесса 1878 года, но постоянно с недовольством вспоминавший об оправдании Засулич, передал Анатолию Федоровичу через Набокова, который сменил уволенного в отставку Палена: «…хотя я и сердит на него за дело Засулич, но я понимаю, как ему должно быть тяжело теперь, и искренно его сожалею. Скажи ему это!»

Лишь два человека навестили тяжело больного Анатолия Федоровича — военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин, у которого молодой Кони начинал службу, и Константин Петрович Победоносцев.

…Когда щеголеватый слуга Анатолия Федоровича Павел Панкратов, прекрасно осведомленный о том, кто есть кто (некоторое время он служил при одном из второстепенных русских дворов), остановился на пороге кабинета и взволнованно выдохнул:

— Константин Петрович Победоносцев пожаловали-с. Сами-с, — Кони удивился.

Так редко навещали его в это трудное время, столько хороших знакомых не удостаивали его нынче даже несколькими строками на визитной карточке, а тут уверенно набирающий силу при дворе Победоносцев!

— Проси! — крикнул Анатолий Федорович. Голос, только возвращающийся к нему, был глухим и слабым.

Победоносцев несколько минут посидел в кресле перед диваном, на котором лежал Кони, расспросил его о здоровье, сочувственно кивая и приговаривая: «Боже мой, боже мой». Потом встал и начал медленно прохаживаться по комнате, время от времени останавливаясь перед шкафом с книгами, перед фотографиями, развешанными по стенам. Долго стоял перед картиной Каульбаха «Петр Арбуес, отправляющий еретиков на костер».

Анатолий Федорович смотрел на расхаживающего Победоносцева и вспоминал университет. В 1864/65 учебном году Константин Петрович читал у них на четвертом курсе юрфака лекции гражданского судопроизводства. Говорил он очень монотонно, бесцветно-глухим «и каким-то совершенно равнодушным голосом, точно исполняя надоевшую обязанность». Кони вел подробный конспект и потому не имел времени скучать, но его товарищи норовили всячески уклониться от лекций Победоносцева из-за их чрезвычайной скуки. Много позже в статье «Триумвиры» Анатолий Федорович нарисует живописный портрет своего бывшего профессора: «Над кафедрой возвышалась фигура с бледным, худым, гладко выбритым лицом в толстых черепаховых очках, сквозь которые устало и безразлично глядели умные глаза, а из бескровных уст лилась лениво и бесшумно монотонная речь».

Теперь же глаза Константина Петровича приобрели пронзительность. В них были и интерес к жизни, ко всему окружающему, и какая-то взыскующая требовательность. Былое безразличие отсутствовало.

Взяв с полки томик Достоевского, Константин Петрович обернулся к Кони:

— Светлый человек. Когда по субботам после всенощной он приезжает к нам на Литейную, душа моя радуется. — Победоносцев положил книгу на место, быстрыми шагами пересек кабинет, снова уселся перед диваном, на котором лежал Кони. — И вы знаете, Анатолий Федорович, о чем я сейчас вспомнил? Его слова: тяжелые и горькие воспоминания, прожитое страдание могут впоследствии обратиться в святыню для души. Не так