Кони - Сергей Александрович Высоцкий

и крепнут (старшей уже 15 1/2 лет) — живут у очень хорошей старушки, содержательницы пансиона, и отлично учатся в гимназии. Их мать, тебе не безъизвестная имела хорошее место в «Голосе» и жила в Вене. Значительную часть расходов на детей высылала она, а я откладывал на их имя в банк таковую же часть на черный день. Но черный день пришел скорей, чем я думал. Барыня эта… перессорилась со всеми редакциями и ныне приехала в Петербург, где сидит без всякой работы. Дети ложатся всем грузом на меня и ничего уже откладывать не придется, ибо их воспитание и содержание обходится не менее, как в 1200 р. с. — Но это бы еще ничего, а дурно, что дети инстинктивно к ней привязаны и я не могу лишать ее материнских прав, а между тем она может иметь самое вредное на них нравственное влияние. Придется много и тяжело бороться. Субботу и воскресенье оне проводят у меня — и я становлюсь семьянином: читаю с ними, гуляю, обедаю, играю в шахматы и т. д. — и день проходит незаметно. Такова милость Господня: то, что меня страшило при мысли об отце и грозило мне сделаться тяжелою обузою обратилось мне в радость».

Анатолию Федоровичу пришлось пережить и горькие минуты — вскоре у Оли проявились симптомы нервного заболевания, а потом и помешательства. В 1884 году ее пришлось поместить в психиатрическую лечебницу, где она и скончалась.

3

Гатчинский парк выглядел унылым и пасмурным. Серо-голубые пятна снега в овражках создавали впечатления непростительной неряшливости — словно дворники, убирая парк, позабыли его как следует вымести. Могучие узловатые липы, еще не проснувшиеся после зимы, стойко мокли под мелким сеющим дождиком. Но уже порозовели, наполнились жизненными соками тонкие ветви тальника и сирени.

«Весна придет в срок, — подумал Константин Петрович, разглядывая кусты, вокруг которых расхаживали угольно-черные грачи. — Весну не отложишь, как можно отложить до лучших времен неприятное дело… Природа неумолима». Он вдруг остро почувствовал свою одинокость, незащищенность и тут же осадил себя: «Ну что я, право! Господь меня не оставит…» Он боялся ранних весенних дней, боялся глухого вязкого тумана над тающими снегами, пронзительных мартовских ветров. С каждым годом все острей и острей чувствовал весной нездоровье.

…С низким поклоном лакей принял у Победоносцева шинель. Константин Петрович долго протирал белоснежным батистовым платком чуть запотевшие узкие очки, с удовольствием отмечая про себя, что жизнь во дворце с его прошлого приезда вошла в колею: не чувствовалось суеты и нервозности, никто никуда не спешил с озабоченным видом. «И с богом, — подумал он. — При дворе великого государя не должно быть ни суеты, ни праздности». В то, что государь должен стать великим, Константин Петрович хотел искренне верить. Ведь он был его воспитателем.

Но вид государя огорчил Победоносцева. Александр выглядел подавленным, его светлые глаза были тревожны. Победоносцева он встретил, как всегда, ласково. И прятал глаза, словно боялся, что его наставник прочтет в них тревогу. А нынче ведь он государь, и тревогу, которая не покидала с того момента, как легла на плечи ответственность за огромную и неспокойную Россию, никто не должен видеть. Никто. Даже Константин Петрович.

— Что в столице? — спросил он, усадив Победоносцева на небольшой пуфик в своем строгом квадратном кабинете.

— Твердость уважают даже враги, ваше величество… — с несвойственной ему патетичностью начал Константин Петрович.

— Мне их уважение… — крутанув головой, сердито бросил государь. — Когда Россия объединится вокруг манифеста, никакие враги нам будут не страшны…

— Кроме тех, кто надевает личину друзей.

Александр посмотрел на Победоносцева, словно приглашая его высказаться конкретнее.

— Лорис и Абаза неодиноки в своем либерализме, — сказал Константин Петрович. — Проекту их говорильни сочувствовали многие. Сейчас они поджали хвост, но в головах прежний сумбур и никакой стройности…

— Давеча в Государственном совете вы преподали им блестящий урок, — оттаял Александр. — У них теперь есть время образумиться.

— Ваше величество, моих слабых сил не достанет, чтобы образумить либералов. Но это сделает русский народ, хранитель всех наших доблестей и добрых наших качеств. — Константин Петрович достал из папки несколько писем. Поправил очки, приготовился читать, но император протянул к письмам руку:

— Когда читаю сам, лучше разумею. — Он быстро пробежал первый листок:

«…Антиконституционная партия в России очень сильна, к ней принадлежат люди, считающиеся либеральными, и все они убеждены, что конституция произведет революцию. Пишущие эти строки находят, что конституция была бы менее преждевременна… нежели суд присяжных, оправдывающий все преступления и тем деморализующий народ. Чудовищное оправдание Веры Засулич дало дерзость и силы нашим нигилистам. Теперь одно и главное — строгость, беспощадная строгость. Казнь, заключение, ссылка…»

— Неглупо. — Александр перевернул листок в поисках подписи. И не нашел. По его лицу пробежала легкая тень неудовольствия.

— Люди пишут такие письма от души, — сказал Победоносцев. — Они не ищут себе за это ни похвал, ни чинов, поэтому и не подписывают. Это голос народа.

Император бросил письмо на стол, взялся за другое. Удивленно поднял брови:

— Опять Засулич?

— Да, ваше величество. Народ считает, что, оправдав террористку, власти и печать спустили с цепи всю свору нигилистов…

— Не власти, — прервал Александр Победоносцева, — а конкретные люди. О них и пишут.

— Конечно, — согласился Константин Петрович, — судили конкретные люди. Но помните, государь, я вам рассказывал, как безумно вели себя на суде наши сановники, как вопили и радовались оправданию террористки? Что это было? Только ли ненависть к Федору Федоровичу Трепову? Или… Я даже боюсь думать об этом!

— Влияние минуты. Психоз.

— В иную минуту человек раскроет себя так, как не сможет раскрыть за всю жизнь, — сказал Победоносцев и по едва уловимой гримасе, пробежавшей по лицу императора, понял, что Александру не нравятся его слова. Он тут же решил исправить свою ошибку: — Но таких людей единицы…

Получилось глупо. Каких людей? Тех, которые могут раскрыть себя? Константин Петрович сам почувствовал несуразность сказанного, но Александр понял так, как ему хотелось:

— Слава богу, что единицы. И пишущий письмо такого же мнения. Вот: «По нашему все эти «балаганных дел мастера», изменники: Кони, председатель судивший Засулич, Александров защищавший ее, прокурор столь осторожно обвинявший ее, присяжные…»

— Боже мой, боже мой, — вздохнул Константин Петрович, заметив, как лицо Александра заливает краской.