Имя Кати - Павел Николаевич Губарев

Когда наступил январь, Анна решила прекратить это занятие: ей казалось, что если она и дальше продолжит влезать в шкуру этой девушки, то Москва совсем замёрзнет, покроется толстой коркой льда, прохожих занесёт пургой, машины застрянут, аэромобили будут сбиваться с пути — и в конце концов город превратится в один большой сугроб, из которого будет торчать красная звезда Спасской башни.

А может, так она себе объясняла своё нежелание этим заниматься.

Новый год она пропустила: ей не нужен был Дед Мороз, ей нужен был Лёва. Она попросила Ани повесить гирлянды, и он повесил. Она не сказала «спасибо»: то ли забыла, то ли не чувствовала благодарности к человеку с чужим лицом, который украсил чужую квартиру. Какой в этом был смысл?

— Какой в этом был смысл? Джо потратил столько сил на Приют. До сих пор тратит, может быть. Зачем? Зачем они собирались? Строили эти планы? Ломали головы? Боролись на лидерство? Спорили по ночам? Всё это была шутка какого-то ненормального робота.

— Ну а что плохого? Чем это хуже, чем зависать в видеоигре, например?

— В игре ты знаешь, что это игра. А они делали это абсолютно серьёзно. И сейчас делают.

— Ты же говорила, что они довольны. Все на своём месте.

— Я не знаю… Да, согласна, такое ощущение, что все на своём месте. И в этом тоже нет никакого смысла. Зачем мы делаем то, что делаем?

— Что это за вопрос вообще? — Ани запнулся и перешёл на мирный тон. — Слушай, я знаю, что тебе тяжело. Я чувствую то же, что и ты. Но всё образуется. Мы привыкнем. Мы выживем. Вернётся Лёва. Весна начнётся. Ты найдёшь новых друзей.

— Мне не нужны новые друзья!

— Ну… слушай, я, возможно, странную вещь скажу, но нужны. Всё равно ты не будешь общаться в двадцать лет с теми, с кем общалась в пятнадцать. Это нормально.

— Вот Сандра тоже так говорила. Она была красивая, как цветок. И она хотела стать мне сестрой.

Ани уже это слышал. И Ани не знал, что сказать. Он знал весь Приют по именам, и иногда ему снились подростки, которые называли друг друга странными кличками, играли в бильярд и ели мороженое руками из больших чашек.

— Галя была права. Мы ущербные. Если бы мы были нормальные, этот робот бы нас не зацепил.

— Ну нет. Даже не думай об этом. Как так? Если тобой манипулируют, это не значит, что ты убогая. Ты хорошая. Амбициозная, добрая, любопытная, открытая. В том, что случилось, нет твоей вины. Есть только вина манипулятора.

Катя промолчала.

— И Галя тоже тобой манипулировала, — добавил Ани, — она внушала тебе чувство вины, неполноценности. А сама хотела стать главной в этом вашем Приюте. Так что не бери в голову. Ты не виновата.

— Я могла следить за собой. Относиться к людям с осторожностью.

— И была бы занудой, как твой брат?

Анна усмехнулась, но как-то коротко и глухо.

— Хочешь, признаюсь? — спросил Ани. — В тот день, когда мы встретили Посланника, я планировал подговорить Лизу, чтобы она затащила тебя в свой интернат — отучиться там два последних года. А чтобы всё выглядело естественно, я бы тебя усовестил, и ты бы ей написала первой. А она тебя пригласила в ответ. Вот видишь? Я был бы манипулятор. А ты… ты просто любишь Лизу.

— Интернат… — только сказала Анна, хмурясь и моргая, вспоминая что-то очень далёкое.

Ани обнял сестру. Аня, в прошлой жизни презиравшая всякие нежности, не оттолкнула его, а положила подбородок на плечо. Ей стало легче: так она не видела нового лица брата, а прикосновение было тёплым и прочным, словно она нашла нужную точку в пространстве, на которую можно было опереться.

Этот разговор был вчера, а сегодня Анна была дома одна. Вчера за окном была слякоть и дриззл. Сегодня слякоть замёрзла, а дриззл сменился мелкими, острыми снежинками-градинками. Она представляла, как Лёва идёт с работы домой, поскальзывается на тротуаре и тихо ругается под нос. Наверняка у него на этот случай есть смешное, незлобное ругательство, и он говорит его своим приятным голосом, которого она не услышит ещё как минимум неделю. А может, дольше. Но рано или поздно он придёт к ней и обнимет её, и будет целовать, а ночью случится и всё остальное. Анна выключит свет, и в темноте всё произойдёт так, как было бы до того, как выводок микророботов проник в её кожу, впрыскивая крошечные капли анестетика, убил несколько миллионов клеток и соткал несколько миллионов других. Натянул жилки, сгладил и срезал кожу в одних местах, наполнил и выпятил в других.

Но под одеждой, под кожей она осталась собой. Так? Ведь так? Впрочем, нет, это всё равно была другая она. Что-то было не так с её памятью, с её взглядом на вещи. Будто в её голове до этого всегда играл ранний Боуи: все эти простые прилипчивые песенки из альбома Hunky Dory — а теперь постоянно звучит странный грустный Low, и его никак не поставить на паузу.

И Анна уже не уверена, что прикосновения Лёвы смогут побороть эту музыку, заполнить пустоту, в которой дрожат синтезаторные ноты XX века. А если снова заиграет Hunky Dory, то кто это услышит: она прежняя или она новая? Понравится ли ей новой этот альбом?

Хотя в квартире не было холодно, Анна поёжилась: в чужой квартире чужие батареи греют как-то по-чужому. Ей не хватало любимых вещей. Анна мёрзла здесь, где-то на Можайке, а где-то на перекрёстке Крупина и Асланяна, в пыли на обочине мёрз её малиновый берет, и в паре метров от него лежал платочек Посланника. Кажется, белый в мелкий синий горошек. Впрочем, сейчас уже полседьмого, а в темноте вся одежда серая.

Девчачий берет и старомодный джентльменский платочек — двое неуместных — покорно ждут, когда подъедет робот-уборщик и подберёт их, чтобы отправить на свалку. Мимо проезжают, обдавая резким шорохом, машины. Берет и платочек лежат, и только изредка на них падает свет фар — тогда становится видно, что они на самом деле цветные, но никто не смотрит.

Анна взяла с письменного стола осколок зеркала, повертела в руках и провела острым краешком по левой руке. Сперва легко, а потом чуть надавила — так, чтобы осталась царапина.

Было больно, но боль внезапно всё поставила на свои места.

—