По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

еврея он, был, пожалуй, слишком резок, а для цыгана – несребролюбив. Родителей своих он потерял в три или четыре года, оба умерли от тифа в Брянске, оттуда его забрала смоленская бабушка, мать его отца. Бабушка рассказала, что в жилах матери Борьки текла кровь не еврейская и не цыганская, а греческая: дед матери был грек.

И Борька Желна полюбил Смоленск с его плохими мостовыми, разрушающейся крепостью, собором на холме и домонгольскими церквями. После смерти бабушки его взяла и усыновила актерская семья Разумовских, с которыми та была дружна. Так и определилась стезя Борьки. Его отчим, Герман Яковлевич, в свое время приятельствовал с Александром Беляевым, успешным частным поверенным, то бишь юристом, актером-любителем и журналистом, писавшим для «Смоленского Вестника» репортажи о театральных постановках и концертах. Беляев и актером подрабатывал в Народном доме, рисовал декорации и даже ставил спектакли. Да и решил бросить к черту юриспруденцию и стать писателем и актером. Но – он ведь, как и Сенька Дерюжные Крылья, горел небесной страстью и в детстве сигал с крыш с зонтиком, да побился, повредил спину. Вот и начался у него туберкулез позвоночника. Отказали ноги. Вместо театральных подмостков – постель, лежал загипсованный. Герман Яковлевич с супругой Жанной навещали его, чтобы хоть как-то скрасить эту неволю, длившуюся около нескольких лет. Наконец врачи рекомендовали сменить смоленский климат на более благоприятный, и в девятнадцатом году он с матерью – молодая супруга оставила его – уехал в Ялту. А сейчас он жил в Ленинграде.

И Борька Желна собирался к нему поехать. Как пасынок старинного приятеля из Смоленска. Борька при всей его любви к старому городу, к его – как он говорил – благородным каменьям – рвался в столицу. Только там и можно было надеяться на известность. Провинциальный театр – это приговор, утверждал он, сверкая иссиня-черными глазами. «Но Ленинград же не столица?» – возражал Илья. На что Борька разражался демоническим хохотом. «А, по-вашему, милорд, колхозная Москва – столица?!» – «Ты изъясняешься, как наша Каштанка». – «А мне нравится ее вычурный стиль. Чем-то напоминает, знаешь кого?.. Короля поэзии – Северянина!» И он, дирижируя себе, читал нараспев:

Как безответно! Как безвопросно!

Как гривуазно! Но всюду – боль!

В аллеях сорно, в куртинах росно,

И в каждом франте жив Рокамболь.

И что тут прелесть? И что тут мерзость?

Бесстыж и скорбен ночной пуант.

Кому бы бросить наглее дерзость?

Кому бы нежно поправить бант?[8]

Илья соглашался, что вычурность у них одинаковая. Но все же Северянин как-то лучше, смелее, резче, необычнее. «А… кто это Рокамболь?» – спрашивал невзначай. Борька Желна вспыхивал черными синеватыми очами. «Как?! Ты не ведаешь того, мон ами? Да это же ловкий и опасный, авантюрный и хитрый, пронырливый и обворожительный… Чеснок!..» – восклицал он и заходился каким-то каркающим смехом. Потому Илье казалось, что лучше бы дать ему другое прозвище, Ворон. Вдоволь насмеявшись и наиздевавшись над Ильей, Борька снисходил до выходца из Каспли и объяснял, кто такой Рокамболь. В общем, литературный французский авантюрист. И в самом деле – Чеснок. Точнее Лук причесноченный. Есть такой сорт – рокамболь. Этот Борька сам был причесноченный.

Илья усмехнулся, проезжая дальше дорогой в Поречском-Оковском лесу и думая, что, возможно, как раз сейчас Борька садится на поезд и по Рижско-Орловской дороге уезжает в Ленинград с рекомендательным письмом отчима – к Беляеву. Авось тот составит ему протекцию, как говорится. Но вообще-то Борьке не терпится познакомиться с великим фантастом, у которого только что вышла книга о летающем человеке.

«Вот бы подарить эту книгу Сеньке», – думает Илья, крутя педали.

Хотя с Борькой Желной он и говорит бесстрашно обо всем, а с Сенькой – и не знает теперь, можно ли некоторых тем касаться? – а все равно друг детства есть друг детства. Самый близкий друг. И еще, конечно, Аня… Неужели и она тут? В этом лесу у водной извилистой дороги?.. Ведущей к Вержавску.

И вот он едет за солью…

Не сказка ли это бабы Марты Берёсты?

27

А дальше и впрямь, как в сказке, лес раздвинулся и на краю поляны показалась изба, пахнуло дымом, навозом. Из трубы курился дымок. Дом стоял на взгорке, и отсюда открывался вид на речку и луга на той стороне. Луга были озарены вечерним солнцем и казались золотыми. Тут ему блеснуло одно название – «Лимонарь»…

Лимонарь, Лимонарь…

Никак не мог вспомнить, что это и откуда. То ли в разговоре кто произнес, то ли в какой-то книге было…

Но уже некогда было копаться, собака лаяла, учуяв и, наверное, увидев его. Выбежала за плетень с навешанными тряпками, старыми крынками, кудлатая, невысокая, звонкая собака с белыми ушами, мастью слегка в желтизну.

– Ччч! – попытался остудить ее пыл Илья.

Но песик бросался прямо на его ноги, и он перестал крутить педали, остановился и слез с велосипеда. Собака яростно лаяла и не давала ему подойти даже к плетню. Илья беспомощно смотрел на маленькие оконца избы, поправляя очки.

– Да выйдет же кто-нибудь… – бормотал он.

Но никто не выходил.

– Лимонарь, Лимонарь, – позвал он песика.

И тот вдруг осекся и, поворачивая потешно голову с белыми ушами, прислушался.

И тут дверь в избе отворилась, и на крыльцо вышел старик, глянул, прикрикнул:

– Лимонад!

Пес оглянулся. И с новой яростью набросился на Илью.

– Подь сюды! – крикнул старик, по пояс голый, с загорелыми до локтей руками, в серых портах. – Лимонад! Ну! Тьфу, зараза!

И старик повернулся и ушел. А песик этот Лимонад опять атаковал Илью. И он выглядывал, нет ли какого обходного пути.

Как вдруг дверь снова распахнулась со стуком и на крыльце уже явилась хозяйка, толстая носатая баба в сером рабочем халате, сапогах, выцветшем платке.

– Ай, Лимонад, ирод, а ну-к! – визгливо крикнула она.

И Лимонад враз прижал уши, озираясь.

– Бяжи сюды! На, на-ко! На!

И это подействовало безотказно. Лимонад припустился на многообещающий зов. Баба нагнулась, сцапала его за шиворот и втолкнула в сени, еще поддав сапогом, захлопнула дверь и, разгибаясь, хмуро воззрилась на пришельца.

Илья подошел, ведя велосипед. Поздоровался. И чуть не спросил про Лимонарь, но вовремя спохватился. Бабка не спускала с него светлых въедливых глаз, морщила носище свой – того гляди и сама загавкает.

– Вот незадача у нас приключилась! – как можно радушнее воскликнул Илья.

Баба молча ждала, жуя губами.

– Поехали в поход. В велопоход, – уточнил он. –