По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

– Отправились в поход, а соль забыли, – объяснил Илья. – Мы там остановились, – добавил он, оборачиваясь и махнув рукой назад.

Лошадь качала головой. Всадник слушал недвижно.

– Ну ладно! Поеду, а то стемнеет… До свиданья!

Лошадь в ответ фыркнула. Илья закрутил педали, покатил дальше по дороге. На повороте оглянулся: дорога уже была пуста, словно и не существовало на свете никакого всадника с медвежьей бородой. «Может, это призрак балета, – подумал Илья, улыбаясь. – Расскажу ребятам…»

Он ехал, думая не только о друзьях, ожидавших его на берегу Гобзы, но и о приятелях и сослуживцах, оставшихся в Смоленске. Ему представлялась церковь Иоанна Богослова на берегу Днепра. В этой церкви, построенной еще в домонгольские времена Романом Ростиславичем, сыном самого знаменитого смоленского князя Ростислава Мстиславича, и располагалось его рабочее место, исторический отдел Смоленского областного музея. Из трапезной, в которой был устроен большой, так сказать, кабинет для сотрудников, можно было видеть Днепр, мост. Точнее и не Днепр, а только старые ивы и тополя, кусты на его берегах. А вот с колокольни уже можно было и Днепр узреть. Илья любил туда забираться, чтобы размяться после сидения в «кабинете». Особенно хорош был Днепр весной, в ледоход, и позже, когда его берега окутывались зеленой восхитительной дымкой первой зелени. На том берегу краснел тонким кирпичом – плинфой – другой домонгольский храм, Петра и Павла, устроенный еще отцом, Ростиславом Мстиславичем. Правда, к нему сбоку несуразно лепилась церковь Варвары восемнадцатого века. Но Илья старался ее не замечать, устанавливая зрительный мост между сыном и отцом, смоленскими славными князьями. Ну это он в себе их так называл. Вслух об этом говорить можно было только с друзьями, и то не со всеми. Не то чтобы сразу и схватят, затолкают в воронок за таковые-то словеса, но… подобные высказывания лепятся одно к другому и создают предосудительный фон. Князей, даже и хороших, лучше все-таки поругивать. Узурпаторы и все такое. Ретрограды, Маркса не читали или хотя бы передовиц «Правды» со статьями Самого… Или хотя бы не устраивали замятню против каких-нибудь узурпаторов, как то случилось в пятнадцатом веке: смоляне подняли мятеж против литовского наместника, утопили в Днепре маршалка Петрыку, прогнали наместника, и установилась на некоторое время власть веча. Эту замятню новые смоленские историки расцвечивают и превозносят на все лады, именуя исключительно народным восстанием, чуть ли не революцией… Хотя уже скоро в Смоленск прибыл и князь, по просьбе веча, из Мстиславля – Юрий.

Историческая наука должна воспитывать, прежде всего, патриотизм и вызывать энтузиазм, как бесхитростно втолковывал ему партработник с почти созвучной фамилией – Гузьменков, занимающийся музеями. Абсолютно лысый, с усами, похожий на легендарного Котовского, к тому времени уже убитого, забальзамированного и водруженного, как и Ленин, в мавзолее в Бирзуле, сейчас Котовске. При этом Гузьменков глядел с жалостливой улыбкой. Он был отменный циник. Крутил роман с сотрудницей музея Юлией Страцевой, довольно страшненькой, но с пышной каштановой шевелюрой и обаятельно черноглазой, – Каштанкой. Их так и звали: Котовский и Каштанка. Котовский этот любил навещать исторический отдел музея в Иоанне Богослове. Каштанка сразу расцветала и только что не тявкала, кружась возле него, осанистого, с брюшком мужчины в коричневом костюмчике и фетровой шляпе, нахлобученной на яйцо головы. Брал то один экспонат, то другой, черепок или наконечник стрелы, стеклянную бусину или височное кольцо, весело спрашивал, что за обломок веков? Отвечала ему Каштанка весьма витиевато, у нее был такой припудренный стариной стиль: «Ах, Ляксандр Ляксандрович, с победным блеском белоснежных зубов щеголь вы наш, с пламенем синих немецких очей сударь милостивый, се – височное кольцо, семилучевое, бронзовое, найдено в кургане в Гнездово». Тот посмеивался: «Отчего это мои сибирские глаза стали у вас немецкими?» – «Оттого, любезнейший вы наш милостивец, что они рыцарские», – говорила она. «Хм, как-то это двусмысленно в политическом плане». – «Ну полноте, Ляксандр Ляксандрович. У нас же с Германией дружба и взаимопонимание».

Гузьменков поворачивался к Илье Кузенькову и спрашивал: «А что вы скажете по этому поводу, почти тезка?»

Илья отвечал, что… ну да, Юлия Владимировна права, как всегда.

Его тяготили оба.

«А кстати, – припоминал этот Котовский, пуча синие глаза то ли от радости, то ли от удивления, – тут же рядышком немцы обретались? В седые, так сказать, времена?» – «Ах, ну как же! – восклицала Каштанка, закатывая свои черные глаза под самую челку. – Божница. Немецкая божница. Купцы, здесь проживая и торгуя всем, и сотворили свой храмик в устье речки Чуриловки, а слобода, возникшая здесь, наименовалась Немецкой же». – «И на Смоленск не зарились?» – с сомнением спрашивал Гузьменков. – «Ах, милостивец вы наш. Нет. Уживались мирно. Это литовцы и поляки посягали».

Гузьменков кивал. «Ну да, ну да… А все-таки немец – опасный друг». – «А разве вы не опасен, как Дракула?!» – с хохотом вопрошала Каштанка. Ей позволительно было так-то шутить и как интимной подруге, и как сибирячке. Они оба были из Сибири. Оттого и в лице Каштанки угадывалась тундра, то есть черты тундровых аборигенов. «Ну я же не пью кровь, – теребя чуть рыжеватые усики, отвечал как-то в нос, с особенной гнусавинкой Котовский и добавлял: – младенцев».

Котовский этот, как рассказывали Илье уцелевшие сотрудники Смоленского областного музея, играл ключевую роль в известной чистке в начале тридцатых годов, когда все лучшие кадры были выметены железной беспощадной метлой. Ну а кого не вымели – так сильно подрали, изранили. На то и метла чистильщика. Так что Котовского Боря Желницкий, актер драмтеатра, с которым дружил Илья, после одной-другой заздравной чаши называл только так: «Кот, брат Ежа». Намекая на исчезнувшего год назад наркома… Это было, конечно, хмельным преувеличением. Но Борьку Желну, как его звали, – а он и впрямь чем-то напоминал черного дятла – такой же стремительный, с большим горбатым клювом-носом, чернявый, – Борьку Желну уже было не остановить, и он напевал из Джамбула:

В сверкании молний ты стал нам знаком,

Ежов, зоркоглазый и умный нарком.

Великого Ленина мудрое слово

Растило для битвы героя Ежова[7].

И они смеялись, обыгрывая эту рифму: нарком – знаком, – правильно-то было: знáком и тогда нáрком. Илья говорил, что Котовский – настоящий, а не фальшивый Гузьменков, – почтил своим присутствием Смоленск: когда его, известного налетчика, главаря вооруженной шайки, переправляли по этапу, то привезли и в Смоленскую тюрьму.

Во всем Смоленске только этому Борьке Илья и доверял. Борька был то ли еврей, то ли цыган. Но для