Убийца-юморист - Лилия Беляева

Пролистала я и тоненькие книжечки начинающих литераторов. Тут же, по дороге в Москву. Тоже стихи как стихи: о природе, любви, одиночестве… А у Павла Федорова, как и ожидала, ещё и о Чечне, о боях, о погибших товарищах. Но сначала — «Плач новобранца» с эпиграфом:

Я пишу из далекого края,Где одежду бесплатно дают,Где за двадцать секунд одеваютИ в столовую с песней ведут.

Ну то есть что? Тоска и юмор вперемежку.

Ну и чо, ну и чо?Обожгло тебе плечо?Лучше голову потрогай,Коль цела, молися Богу…

У носатенькой худышки Алины серьез и только серьез и великое желание страдать по любому поводу:

Дождь идет, нудит и плачет.Скучно в комнате одной…Скучно сморит с пола мячик…

Раскрыла и газетный листок: что там за статья Владимира Сергеевича Михайлова, какие мысли и чувства заставили его взяться за перо накануне смерти…

И вот ведь: только коснулась взглядом первого столбца, тотчас возникло ощущение, что я это уже видела, читала… мне знакомы эти выражения и этот пафос.

Решила, было, что, наверное, прежде, просматривая почту в редакции, наткнулась на эту статью и пробежала…

Однако полной уверенности в том, что дело обстояло именно так, — не было… Привкус какой-то загадки, неудовлетворения, досады не исчезал… Мне, все-таки, почему-то хотелось точности: где, когда, в связи с чем я натыкалась на этот текст.

Пробовала вспомнить — не вышло. Решила: «Потом!» Потом решила: «А на фига!»

Потому что впереди уже видела цель. Конечно же, я должна побывать у предпоследней жены-вдовицы Михайлова — у Натальи Ильиничны.

Ну как же, если Ирина Георгиевна уверяет, что именно она совершила на её наезд!

Стравить двух дам и высечь искру истины — вот была моя не очень гуманная, но весьма полезная для дела задача.

Только в первые же минуты, когда передо мной предстала эта странная женщина, — мне захотелось тотчас развернуться и бежать прочь. Я была на сто процентов согласна с Ириной Георгиевной в оценке данного явления.

— Вас убивать надо, газетчиков, — заявила она мне сразу же.

— За что? — спросила я.

— За то, что пудрите людям мозги. За то, что считаете людей быдлом. За то что… Как и писателей. Почти всех писателей надо вешать! Раз и болтается, ножонками вниз!

Без промедления подумала: «А не она ли прилепляла к кресту на могиле Михайлова тот листок с тремя фамилиями? Не она ли автор тарабарского текста про лавровый венок и щи?»

Я не была уверена и в том, что уйду из этой квартиры живой и невредимой. Что же стояло передо мной, обмахиваясь большим черно-белым веером? Странное создание с помятым лицом, с ярко накрашенным ртом, в бирюзовом халате в бабочках, в великолепных златых кудрях почти до пояса. И босиком. Ногти на ногах с облезлым маникюром и грязноватые. Ногти на руках тоже с облезлым маникюром и нечистые, но зато пальцы сплошь в перстнях с каменьями, на запястьях обеих рук браслет на браслете.

— Ну раз явились — проходите! — величественным движением веера Наталья Ильинична Вышеградская указала мне путь из прихожей в комнату.

Да! Совсем упустила из виду! Экзотическая мадам в локонах Лорелеи множилась в зеркалах прихожей, и я заодно с ней, так как все стены были зеркальные. И комната, куда мы прошли, имела вид танцкласса — одна стена сплошь зеркало, сверху донизу, поделенное на длинные продольные полосы тонкими золотыми кантиками. И в ванной — зеркала, и в уборной. Зеркала и напольные вазы с каштановыми, запыленными початками камыша. Вероятно, дорогие вазы, китайского или японского происхождения. Гравюры по стенам изображают сцены из быта китайских или японских императоров. Я в этом плохо разбираюсь. Голубой шелк фалдящих занавесей на окнах был бы тоже исключительно красив в белоснежных цветках сакуры, если бы не та же пыль, притушившая краски. Разбросанные по синему паласу подушки, черный низенький столик, черные кожаные кресла, люстра в форме желтого кленового листа, тахта, закрытая голубым ковром, видно, дорогим ковром, но, увы, в пятнах то ли кофе, то ли ещё чего…

Хозяйка, старая тетя в золотистых локонах, явно искусственного происхождения, села прямо на пол, по-турецки, выставив голые колени из-под халата, покрытого разноцветными бабочками. Мне предложила занять кресло.

— Не знаю, не знаю, — сказала она, не глядя на меня, — зачем я понадобилась вам… Или это тонкая материя распорядилась… Я предпочитаю друзей по духу. Я устала от быта. Я перешла на сыроедение. Это укрепляет сердце и волю. Я сейчас узнаю, какие силы вас послали ко мне — добрые или злые. Сейчас, сейчас…

Легкий морозец страха пробежал по моей коже.

— Сейчас, сейчас, — Наталья Ильинична пошарила руками у стены, под подушкой, вытащила оттуда бутылку водки и две рюмки. Я не была уверена, что рюмки эти были чистые. Но отступать… Но диктовать свои правила игры?

По велению хозяйки мы выпили за «очищение атмосферы от подлецов и стервецов». Я исхитрилась и большую часть водки пролила себе за пазуху. Забавное, знаете ли, ощущение, когда холодная жидкость стекает по голому теплому телу невесть куда…

— Я хочу спросить вас, — подступилась, было, к решающим действиям, но хозяйка попросила меня замолчать:

— Тихо! — крикнула. И кому-то: — Иди сюда, Магия Добра! Иди сюда, экстрасенша!

В комнате появилась полная женщина с двойным подбородком в кружевной кофте, мыском на оттопыренном животе. Невооруженным глазом видно прохиндейка.

— Сядь! — приказала Наталья Ильинична. — Расскажи гостье, что умеешь.

Тетка плюхнулась в кресло, благонравно, крестом, сложила руки на груди и умильно завела:

— Нынешние люди привыкли к чудесам и часто уже не верят им. Но чудеса есть, они появляются по вашей воле, если вы чисты сердцем и не хотите никому зла. Мне довелось несколько лет поработать в знаменитом центре нетрадиционной медицины. Я познала там тайны тайн. Я работаю с женщинами, представительницами прекрасного пола, у которых редко бывает здоровье в норме. А здоровье — это и счастливая семейная жизнь. Я обладаю способностью дарить женщинам оздоровление всего организма. Со слезами счастья уходила от меня Ольга из Красноярска, потому что я сделала так, что она родила. Хотя до этого целых десять лет не могла родить. Со слезами счастья ушла от меня…

— Заткнись! — приказала хозяйка. И мне: — Она думает, что я попадусь! Что я ей поверю! Но у меня ещё есть мозги, есть! А ну собирайся и выметывайся!

Экстрасенша ничуть не оскорбилась и не удивилась. Она встала с кресла, потопталась на коротких опухших ногах, приговаривая:

— Лучше б спасибо мне сказала, Наташенька. Я тебе морковку на терочке потерла. Я тебе чаек приготовила… Я тебе на картах счастье нагадала.

— В кухню! — распорядилась хозяйка. — Меня тошнит от таких вот морд! Я в свое время с арабским шейхом на белых конях скакала! Я с американским миллионером в его личном самолете…

Она снова налила себе, но мне, слава Богу, не предложила.

— Когда это было… с шейхом… миллионером? — осторожно подала я голос.

— Когда? А когда этому сукиному сыну Михайлову подстилкой служила! Целых девять лет служила! Пока он не нашел эту задастую бабу Ирину! Эту мерзавку отпетую!

Женщина разъярилась и швырнула бутылку в угол.

Я пошла напролом:

— Но вот Ирина Георгиевна говорит, что вы на неё наехали. На машине. Вчера вечером.

Женщина встала на колени, подняла руки к потолку и яростно произнесла:

— Ненавижу! Машиной и чтоб костей не собрала! Мерзавка! Сволочь! Потаскуха!

— За что вы её так?

— За то, что украла у меня Володьку подлого! Котяру этого старого, безмозглого.

— Как же безмозглого? — я изобразила крайнюю степень изумления. все-таки знаменитый поэт, писатель…

— Дерьмо это, а не поэт, не писатель! — резанула Наталья Ильинична, сверкая темными зрачками и размазывая рукой и без того размазанную помаду на губах. — Старый развратник! Старый пердун! Старый осел! Я при нем ему столько раз изменяла! А он и не знал. Он из меня сделал пьяницу! Он! Разрешал, позволял, наливал… Нинка знает, что я прежде не пила… Нинка вовремя ускользнула, а я влипла! Но Нинка — дура! У неё за всю жизнь не было ни одного норкового манто! Ни одной натуральной шубы!

— О какой вы Нинке? — очень-очень застенчиво спросила я.

— Да о Никандровой! Поэтессе! Которая недавно умерла! Я в больнице лежала долго, вышла, звоню ей, а мне говорят — умерла…

— Я стихи её читала…

— Ну и что? — вызверилась на меня пьяная женщина. — Чего она добилась со своими стихами? Легла бы под Михайлова — добилась бы. А она, видишь ли, гордая больно! Хотела всю жизнь по-честному прожить. Ну прожила. В вечных нехватках. Эх, девочка, — Наталья Ильинична вдруг расплакалась, схватила меня за руку. — Эх, девочка! Какие мы с Нинкой были прежде! Когда только приехали в эту Москву из Моршанска, с Тамбовщины… Я же тоже стишки пописывала… И она… Мы же мечтали пользу принести обществу, о славе думали… А кончили чем? Да ничем путным. Дурочка, дурочка Нинка… Увидела раз, как стоят машины со скотом возле Микояновского комбината, разревелась как ненормальная… И отказалась есть даже сосиски. Смешная она была, Нинка! Вся в причудах! От собак бездомных отводила глаза, словно сама была виновата в их судьбе.