Убийца-юморист - Лилия Беляева

Я так поняла: Лина — новая домработница, замена той, что была прежде, с которой я поговорила в электричке и которая много чего знает, неведомого Лине. И самое, может, существенное, потому что при ней случился инфаркт у Михайлова…

Почему, по какой причине Ирина сменила домработницу?

Я, было, собралась задать ей этот вопрос, но… перетерпела и зашла совсем с другого боку:

— Ирина Георгиевна, ну как же так…

Ее лицо белело на моих глазах, глаза остановились, ей словно бы становилось плохо, но она держалась.

Я продолжала:

— … как же так — вы даже знаете, кто вам устроил эту аварию… вы сообщили в милицию, кого подозреваете?

— Зачем? — быстро отозвалась она. — Что это даст? У милиции других забот нет? Та машина исчезла сразу же, ну, наехавшая… И нигде её нет. Сказали: «Будем искать». Дежурное утешение.

— Но если эта Наташа на своей машине…

— Она могла взять чужую. Она — авантюристка. Она однажды, Владимир Сергеевич рассказывал, захотела и чужой катер завела, и в море в самый шторм. Как не утонула! Для неё никаких преград нет! Это чудовище! Вечно пьяная наглячка! Сколько крови она попортила Владимиру Сергеевичу!

— Вы считаете, мне совсем не стоит к ней идти? Чтобы расспросить о…

— Да нет! Как хотите! Но только знайте — она состоит на учете в психдиспансере! Она живет в бреду! Ни одному её слову не стоит верить! Ее никто и судить не будет! Умалишенных не судят!

Кровь бросилась в её только что меловое лицо. Она вздохнула уж точно облегченно и заговорила в убыстренном темпе, как человек, который только что избежал опасности:

— Хорошо, что я стихи пишу. Стихи помогают многое переживать. Но в последнее время редко… Еще не настроилась. Еще совсем рядом похороны, венки, речи… Гнетет. Я до свадьбы выпустила пят сборников. Но когда вышла замуж за Владимира Сергеевича — вообще бросила писать. Почему? Рядом с таким талантом! Не пошло! Хотя он просил, настаивал… Но знаете ли, жена писателя — это жена писателя. Она просто обязана бросить все свои занятия и заботиться только о том, чтобы её любимый человек не знал никаких бытовых забот. Именно так я и поступила. Именно так. И нисколько не жалею. При мне Владимир Сергеевич написал и выпустил книгу размышлений о литературе, вторую — о том, как следует воспитывать детей, и третью — мемуары. Всего за четыре года. Могу гордиться. При Наталье, последние два года жизни с ней, он написал лишь одну пьесу. А мои стихи… Я сейчас пишу. Читать вам не стану. Это глубоко личное… Чтобы развеять тоску… Понимаете?

Я понимала вот что: Ирина Георгиевна не очень-то доверяет мне, хотя делает вид, будто откровенна дальше некуда. Она ждет от меня подвоха. Она вся настороже. Вон как у неё подрагивают пальцы, когда она пробует маникюрными ножницами отрезать уголок от пакета с чипсами… Последствия аварии? Может быть, но вряд ли. Многое сказало её побледневшее, было, лицо и как вдруг оно залилось кровью…

Было, было у меня теперь явственное ощущение, будто повернула заветный ключик и вот-вот войду в темную комнату, где все и обнаружится, и откроются все секреты…

Тяжелая Лина повернулась тяжело лицом к двери и только после этого спросила:

— Ну что, я пошла?

— Да, да, конечно, конечно! — отозвалась хозяйка.

— Видно, хорошая, порядочная женщина, — сказала я. — Лишнего не скажет…

И опять лицо Ирины помимо её воли залилось краской:

— Да, да, конечно, — поспешила она с ответом. — Но у меня, кажется, давление… Нельзя мне соленые чипсы…

И тут же, вопреки сказанному, с какой-то маниакальной поспешностью достала из пакета и положила на язык сухой, искореженный жаркой картофельный пластик…

Я поспешила встать и изобразить сострадание:

— Ой, извините меня, Ради Бога! Я вас совсем замучила! А вы после аварии! Все-таки, мы, журналисты, то и дело бываем невыносимыми эгоистами. Но, Ирина Георгиевна, с вами посидеть — одно удовольствие. С вами и вашими подопечными… И, поверьте, я буду вам очень признательна, если вы подарите мне хотя бы одну книжку с вашими стихами…

Ирина подумала, подумала и… стала хрустеть чипсами. Но рука её уже шарила под подушкой.

— Я вам, — сказала безо всякого живого выражения, — дам прочитать свой последний сборник. Вот, держите. Может быть, пригодится… так, на всякий случай. Но! — она возвысила голос. — В статью о Владимире Сергеевиче ни в коем случае! Здесь — надрыв, в этих стихах… надрыв… унижает… Я же хочу быть в глазах посторонних женщиной сдержанной… Такая я, в общем, и есть. Ах, зачем мне о себе! Постойте! — она выхватила из-под книг, лежащих на тумбочке, сложенный несколько раз листок газеты. — Что я! Что я! Вот Владимир Сергеевич — это да! Возьмите, держите! Здесь его статья. Он написал её буквально за десять дней до смерти. Буквально за десять дней! В восемьдесят два года с пылом юного публициста! Вот это сила! Вот это личность! Вот какие люди бывают на свете! И я счастлива, что, пусть поздно, но мы встретились с ним! Я узнала сполна, что такое настоящее счастье… Прочтите, и вас тоже, убеждена, поразит эта статья! И наведет на размышления о силе человеческого духа. Я смеялась, представьте себе, смеялась от счастья, когда читала эту статью! Как он, в свои годы, взял в руки дубинку и… Я вас заболтала? Прощаемся? Время пробежало удивительно быстро…

И тут я размахнулась… Потому что нельзя мне было уйти без ответа на этот вопрос! Никак нельзя!

— Ирина Георгиевна, — тихонько, без нажима, произнесла я, — вы знаете, что ваш бывший муж Анатолий Козырев…

Ее темные глаза, казалось, стали ещё темнее, губы сжались в ниточку.

— И не стыдно вам? — ошарашила она меня горьким упреком. — Не стыдно травить мою душу? Я, признаться, думала, что вы, Татьяна, более тонкий человек… Да как же вы не понимаете! Как же вы не понимаете! Какой бы он ни был, но он был, был моим мужем! Я знала его молодым, полным сил, планов, любви ко мне! И вот он умер… Его нет… Мне даже совестно как-то объяснять вам, что это такое — смерть близких людей! Это чувствовать надо!

— Простите… я не хотела… я… мне, поверьте, совсем не хотелось лишний раз огорчать вас…

Пристыженная, я спиной пошла к двери, не спуская глаз с Ирины, с её расстроенного, опустошенного лица.

— Нет, Таня! — внезапно она соскочила с постели и ко мне, схватила меня за руки, посыпались на пол книжонки — дар молодых дарований. — Нет, нет, Таня! Я не хочу отпускать вас вот так! Мы же не ссорились! Я же только намекнула, что Анатолий… Анатолия…

Руки у неё были горячие.

— У вас температура, — сказала я. — У вас жар!

Она тотчас ухватилась за эту идею:

— Да, да, температура! Да, да, жар! Я больна, я очень больна!

— Вы лягте…

— Я лягу! — уверила она меня, все ещё не отпуская моих рук. — Я обязательно лягу! Мне обязательно надо! Авария! Скрежет металла! Это все не просто! Это все ужасно!

— Пошли, пошли, — говорила я, потягивая её в сторону постели.

И она послушалась, она пошла, а когда легла, вдруг уставилась в проем двери за моей спиной и глухим, нехорошим голосом крикнула:

— Ты?!

Я оглянулась. В проеме высилась стройная, крепкая фигура Чеченца, то есть Андрея Мартынова, то есть, по моим основательным предположениям, — её роковая страсть.

Он бросился поднимать мои рассыпавшиеся листки и книжонки. Она — ни звука.

Я ушла. Он остался. Я так и не поняла, рассорились мы с Ириной или же, все-таки, нет? И что означает этот её последний, диковатый вопль: «Ты?!»

Я уходила от этой сцены все дальше и дальше, но продолжала чувствовать себя несколько оплеванной и виноватой.

Действительно, явиться к женщине, которая только что из Склифа, после автоаварии, и вместо слов мягких, утешительных шарахнуть вопросом неуместным, безобразным, посягающим на её хрупкий внутренний мир… К тому же на кого булаву-то подняла? На вдовицу, на особу с поэтической душой! Стыдись, Татьяна!

И, верно, для того, чтобы окончательно усовестить себя, я открыла в электричке сборник стихов Ирины Аксельрод и стала читать:

Во мне запело…Что? Чего? Откуда?Не может быть!Там пусто и темно!Но вопреки серебряные трубыПоют-звенят в раскрытое окно…

Стихотворения как стихотворения. О любви, об одиночестве, о природных явлениях, в соответствии с названиями: «Встреча», «Нас погубит дорога…», «Взгляд», «Майские грозы», «Когда в ночи летит звезда…»

Книжечка небольшая, я успела прочесть её всю. Мне стало совсем не по себе. Одно дело, знаете ли, посягать на мир «во чреве» грузчика дяди Степы и совсем другое — вламываться под хрупкие своды души сложной, рафинированной…

Пролистала я и тоненькие книжечки начинающих литераторов. Тут же, по дороге в Москву. Тоже стихи как стихи: о природе, любви, одиночестве… А у Павла Федорова, как и ожидала, ещё и о Чечне, о боях, о погибших товарищах. Но сначала — «Плач новобранца» с эпиграфом: