Убийца-юморист - Лилия Беляева

Тишина. Французская. Парижская. Полумрак отельного номера. Алексей принаклонился и по-прежнему крепко, ответственно держит мои руки в своих.

Я смотрю в окно. Там, в фиолетовой вышине, попрыгивает на волнистых облаках лимонно-желтая, блестящая, идеально круглая Луна.

— Теперь, Алексей, о том, как я убила Любу Пестрякову… девушку двадцати пяти лет…

— Не верю, Татьяна.

— И тем не менее это так. Спеши разлюбить. Ты молодой, у тебя вся жизнь впереди, ещё встретишь…

Перебил:

— «Этого не может быть, потому что не может быть никогда». Это Чехов сказал, кажется?

— Чехов. Ну слушай, как это произошло… Какую силу воздействия имеют тенора… Они же страсть поют, любовь, они же почти сплошь — герцоги, королевичи… Это у баритонов участь плачевная: то обманутый муж, то свекор, то вообще варвар. Ну, значит, дальше. Я написала статью под названием «За что убивают «негров»… Ответсек Федюша первый сказал мне: «А ты молоток! Ставлю в номер заместо политтрепачей! Дело пишешь, разбойница, дело!» И понеслось. Вал звонков. Одни благодарят, как водится, «за проявленное гражданское мужество». Другие обзывают дурой, потому что нечего было развенчивать прежнего кумира, если сейчас «при новом режиме, их вообще нет». Третьи обвиняют в антисемитизме, потому что в статье «много имен евреев, и они представлены в грязном свете». Еще были и такие «звонители», которые нашли в моем материале «желание втоптать в грязь автора известной песни про родину, истинного патриота В. С. Михайлова», а, значит, «тебе, гадина, уж явно заплатила израильская разведка Моссад».

— Получается, — произнес Алексей, притрагиваясь щекой к моей щеке, что это ещё твое счастье, что никто не догадался кинуть тебе в комнату фугас и ты осталась жива и невредима?

— Вероятно, потому не стали пачкаться с фугасом, — отозвалась я, — что ночи были сплошь лунные… Вон она, моя спасительница… Теперь в Париже нашла и охраняет меня…

Но все это ерунда, фигня одна по сравнению с одним звонком… Мне позвонила дочь Пестрякова-Боткина и сказала: «Убийца! Ты убила Любу! Будь проклята! Будь проклята!» Оказалось — Люба выбросилась из окна. После моей статьи. Помнишь, я говорила, что она уже раз выбрасывалась, на тусовке в гостинице «Орбита»? Что она перед этим взяла дедову рукопись «Рассыпавшийся человек» и отдала певцу-красавцу Козыреву? Он, вроде бы, потеряет её. Потом его найдут мертвым в Шереметьевском аэропорту… Не забыл, что он, Козырев, был пят лет мужем Ирины? Что Андрей — их общий сын?

Следствие установило: «Рассыпавшийся человек» — это исповедь Пестрякова-Боткина, дедушки Любы, это гром среди ясного неба, это он написал о себе, как за деньги, за блага продался дьяволу, то есть Михайлову. Как растерял принципы, уважение к себе да и талант… Ирина знала, что Козырев проигрался по-крупному, пообещала ему дать денег, если он… войдет в доверие к Любе и её помощью получит опасную рукопись. Старик Пестряков, на беду, дал небольшое интервью, что вот написал все начистоту о своей жизни…

Козырев сумел обольстить девушку. Он пел ей из «Риголетто», из «Паяцев», из «Травиаты», падал перед ней на колени, тряс черно-серебряными кудрями и говорил, говорил о любви… И получил рукопись. А далее его следовало убрать. За рулем машины, на которой он ехал в аэропорт, сидел Павел… Вообще в этот круиз ему посоветовала уехать Ирина. Сказала, что иначе у него с кредиторами будут серьезные неприятности. Она и денег ему дала. Обещала к его приезду все его денежные дела уладить… Разумеется, выполняла указания Андрея… Любина мать назвала меня ещё «гадиной»… И она ведь права… Гадина и убийца… И нет мне…

— Погоди! — сказал Алексей. — Вернемся к началу. Почему Люба выбросилась из окна в первый раз?

— Потому что… как прочли потом в её дневнике следователи… она увидела в укромном уголке этой гостиницы, где-то за портьерой, как её любимый, обожаемый тенор целуется с посторонней девицей, увешанной золотом с макушки до щиколоток. Хотя вот только что, в фойе, уверял её, Любу, в своей внеземной, преданной любви.

— Очень, очень впечатлительная эта девушка Люба… Лечить её надо было, как мне кажется… Давно и основательно.

— Думаешь?

— Я, все-таки, врач. Мне виднее. А второй раз она не вынесла полной правды о своем теноре из твоей статьи. Так получается?

— Так. Для нее, конечно, было ударом, что Козырев «любил» её корыстно, ради того только, чтобы заполучить рукопись и деньги, обещанные за это все той же Ириной… Если бы я знала…

— Скажи, — Алексей так стиснул мои руки и, кажется, раскрошил. Скажи, эта девушка Люба бросилась из окна гостиницы темной ночью или светила луна? Вот как сейчас… Полная, ясная луна?

— Светила. В информации писали: «Полная луна стояла в вышине, когда из окна…»

— А второй раз? Была лунная ночь?

— Лунная, Алешка, очень даже лунная… Ты хочешь сказать, что эта девушка с нездоровой психикой? Я это знаю, я видела её медкарту… И все-таки, все-таки… Я, конечно, должна быть благодарна луне. Я про эту луну и её воздействие на больных людей прочла сорок книжек, если не пятьдесят… И, все-таки, тошно… Тошно знать, что не только пути подлости кровавы, но и дорожки справедливости…

Алексей обнял меня и потребовал:

— Не смотри на Луну! Плюнь на нее! Смотри лучше, какое красивое зарево над Парижем! Чудо-город! Он живет с утра до утра! Пошли пройдемся. Или хочешь спать?

— Хочу спать, спать, спать… Вон даже негр уснул. Постирал трое своих белых плавок, развесил и уснул.

— Слушаюсь и повинуюсь. Ложимся и спим. Подумаешь, Париж…

Засыпая на его руке, ощущая его губы на своих волосах, я думала: «Глупый! Париж — это мы».

Где-то далеко-глубоко очнулись старинные часы с боем и ударили мерно три раза.

И все-таки выскажусь до конца, — прошептал Алексей мне в волосы. — Не для женских нервов такая каторжная работенка… Пора бы, пора осознать эту истину не только крашеным брюнеткам, но и натуральным блондинкам. Особенно последним. Особенно если у них есть выбор… сколько же можно быть мышкиной мамой!

— Какой «мышкиной мамой»?

— Ну из анекдота. Не слыхала? У него уже борода от Хабаровска до Ливерпуля. Мышонок, значит, говорит: «Мама, мамочка, почему мы живем в подвале? Там вон, наверху, солнышко, травка, цветочки, а тут грязно, холодно, темно?» «Но именно здесь наша родина!» — отвечает мать.

Отчего вдруг изо всех сил хочется прижаться к человеку? Ну крепко-накрепко? Да кто знает… Я прижалась к Алексею, а он — ко мне, наши руки-ноги переплелись, наши губы сомкнулись на веки вечные, мгновение остановилось, потому что оно было прекрасно…

… А вот кто хохотнул там, на кладбище, я так и не узнала. Оно и понятно. У нас, в России, уж кого-кого, а юмористов — хоть завались.