Убийца-юморист - Лилия Беляева

И тут вот я влезла с вопросом, от которого в моем деле многое зависело, тогда влезла, когда она вся в возбуждении и вряд ли способна следить за собой. Вот что я спросила:

— А что, Владимир Сергеевич все свои вещи от руки писал?

— Первые самые — от руки. Потом на машинке… Я уже с машинки перепечатывала, — сказала второпях Клавдия Ивановна и тут-то споткнулась, и тут капельку помедлила, но все-таки собралась с духом и расставила все по местам, как хотела:

— Он и от руки писал… и на машинке печатал… Как ему хотелось, так и поступал. Но, — она быстро прошла к двери и, вроде, собралась уйти, но остановилась и переметнулась к другой теме, ломая пальцы в кольцах:

— Я об измене! Мы же об измене! Я вам со всей откровенностью! Это было так тяжело для сердца! Я уже не молоденькая, принялась бежать, бежать… Лишь бы бежать! По улицам, переулкам… Сердце в груди билось невыносимо! Меня же он предал! Растоптал! Как я себя чувствовала в те минуты? Положим, вроде старых тапочек, которые сносились и их пора выбросить на помойку… Не приведи Бог кому-то ещё испытать такое! Хотя «это» происходит на земном шаре, вероятно, каждую минуту, если не чаще… Он ушел, а я осталась. Оплеванная с головы до ног. Как стояла посреди комнаты столб столбом, — так и продолжала стоять. Только рука мелко-мелко дрожала, когда попыталась дотронуться до губ… Да ведь и губы дрожали тоже… Вся дрожала, вся, словно очутилась на юру, на семи ветрах… Не было мне места в этом мире, нет! Девушки, женщины и дамы, те, кого ещё ни разу не бросали, знайте наперед: тотчас потеряете необходимость умываться, чистить зубы, причесываться, есть, пить, идти на работу, потом с работы… И некоторые, как известно, в таком вот смутно, полубредовом состоянии бодро вскакивают на подоконник и прыгают вниз… Понять можно: жестоко уязвленная женская гордость требует реванша — он ведь, её погубитель, теперь все равно как бы услышал последнее, ответное, беспощадное слово, которое, — вот тебе! Вот! осталось за ней. Она словно бы разом убила и свою мучительную боль оскорбленной, униженной души и его право уйти от нее, не оглядываясь. Может быть, и я что-то сотворила бы такое-эдакое, но — дети, дети… Сердцу и сейчас больно! Так больно!

Наверное, мне следовало сострадать этой внезапно и словно напропалую разоткровенничавшейся женщине. Но… мешал сам перебор этих самых слов и вся эта оголтелая страдательность, связанная с очень-очень далекими днями…

То ест я не спешила верить этой униженной, благополучной в общем-то даме. То ест почему-то сомневалась я в остроте её нынешней боли в связи с давно прошедшими страстями… Я видела женщин, почти сошедших с ума от мучений, — они уж точно не находили себе места и не взбивали столь пышно и эффектно седые волосы, не «рисовали» себе бровки-губки, не румянили щечки…

И не случайно этот поток слов, похожий на сверхдоверительность, напомнил мне Ирину Аксельрод… Та тоже, теперь я была убеждена в этом, использовала слова, слова… для маскировки истинных своих чувств, мыслей, поступков… Чтобы только скрыть самое главное — свою любовную связь с молодым поэтом-привратником Андреем и… кое-что похуже, кое-что пострашнее…

— Значит, Клавдия Ивановна, — сказала я как бы ни с того, ни с сего и, вроде, между прочим, — Владимир Сергеевич мешал вам стуком своей машинки? Он же при вас столько всего издал!

— Да нет, — вырвалось у моей собеседницы. Но следом, но с усердием и повышенным тоном диктующей диктант:

— Конечно, разумеется, мешал! Очень мешал! Стучал и стучал! Но… с чего мы начали?

— С Софьи Марковны, которая…

— Да, да! С нее! И будто бы на кладбище кто-то сказал, будто бы я там хихикнула! Сомнений нет — это могла придумать про меня только эта рыжая бесстыжая Софка! Не желаю больше о ней! Нельзя зло держать. Зло разлагает. Отсюда головные боли, гипертония… Пройдемте…

Я прошла следом за ней в спальню, где царствовали три вещи эпохи догорбачевских «перестроек»: деревянная широкая кровать, накрытая розовым плотным китайским шелком в цветущих яблоневых ветках, трехстворчатый шкаф с зеркалом и старинный дамский стол с лампой под розовым сборчатым абажуром.

Но не это хотела мне показать взвинченная первая жена-вдова выдающегося писателя В. С. Михайлова, а угол, где висели иконы и иконки, где, не шевелясь, горел факелок из синей круглой лампадки, подвешенной на золоченых цепях.

— Видите? — Клавдия Ивановна истово трижды перекрестилась. — Я верующая! Я верю в Страшный Суд! Как же я могла на могиле пуст бывшего, но собственного мужа, хихикать? Мне стоило бы проучить эту Софку… Давно стоило. Но я смирюсь. Я же христианка. Я чту Библию. В ней же сказано: «Не говори: «как он поступил со мною, так и я поступлю с ним, воздам человеку по делам его».

И ещё один вопрос был припасен у меня для притихшей в благочестии Клавдии Ивановны, который она вряд ли ждала…

— Клавдия Ивановна, а что вы думаете, — я подождала, когда она кончит креститься и повернется просветленным лицом ко мне, — что вы думаете об истории с листком…

— Каким листком?

— Ну с тем, на котором были фамилии трех писателей… Его кто-то несколько раз приклеивал к кресту на могиле Владимира Сергеевича…

— Ах, это! — она жестко поджала губы. — Что я могу думать? Что? Настоящая подлость, низость, если не проявление шизофрении. Мне говорили… Я не поверила. Но… Не хочется верить, что человек может пасть так низко. Вот вам и хваленая демократия…

Решительным шагом человека, который точно знает цель, она направилась вон из спальни. Я — за ней, отнюдь не обрывая нить разговора:

— Вы совсем против демократии?

— Голубушка! — старая женщина уж точно презирала меня в эту минуту исключительно. — Какая демократия! Как были в прежние временя кланы, команды из самых сильных, волевых, целеустремленных, так и остались. Только в прежние времена откровенных бандитов, грабителей не было наверху. Биографии просеивались сквозь сито. А сейчас любой мерзавец при деньгах может занять высокий пост. Любой наглец может ошельмовать честного человека! Я поэтому не жалую газетчиков. И вас должна предупредить: не позволю никаких наветов на Владимира Сергеевича. Как бы я к нему лично не относилась… Но мои дети и внуки носят его фамилию. Ради них я никогда не скажу про Михайлова то, что… Никогда. Хотя, признаюсь, если бы захотела, то… нашла бы что сказать про него…

— Что-то очень страшное знаете про Владимира Сергеевича? — вкрадчиво, улыбчиво позволила я себе пошутить. А вдруг… — Например, он в юности съедал за обедом по целому младенцу… Жуткая картинка!

Женщина лукаво прищурилась:

— А хотя бы и страшненькое. Но оно со мной и умрет. Хотя, — она повертела белую пуговичку на кофточке, — если бы я не была ограничена потребностями семьи… если бы честь моих детей и внуков не пострадала — я бы давно написала и выпустила такие мемуары, что новая его жена-вдова… забыла б, как к его могиле ходить и болтать про святую любовь к святому человеку. Господи! — она истово перекрестилась. — Прости меня и отгони соблазн расплаты! Но, признаюсь, — она смотрела на меня почти привязчиво, признаюсь, с самого первого дня, как он нас бросил, хотела написать мемуары не мемуары, а что-то вроде… Чтоб сокрушить его счастье с этой наглой Софкой из Жмеринки! Но дети… И, все-таки, он ушел из квартиры и ничего не взял, все нам оставил.

— А говорят — скряга…

— Именно! Скряга, если речь не идет о его, прошу прощения, жеребячьих желаниях. Ради них он на все! Но чтобы из своего кармана помочь нуждающемуся — этого не было никогда. Хвалится — «дворянин». А мне рассказывали, что его бабка с утра выходила во двор и считала яблоки на деревьях. Истерики закатывала, если обнаруживала, что хоть одно пропало! Горничных пытала без устали, чтоб дознаться, кто да кто посягнул на её имущество… Вы, Таня, со временем иначе на жизнь и людей будете смотреть. Не как в юности, молодости. Вы поймете, что вся жизнь — сплошной компромисс. Только дураки пытаются прошибить стену лбом. И нет целиком плохих или же целиком прекрасных людей. У всех, у каждого и то, и другое компот… Да и в себе со временем успеешь разочароваться… Михайлов рано понял, как надо жить. Рано постиг правила игры. Тут надо отдать ему должное. Наивные думают, что достаточно таланта, чтобы играть и выигрывать. Нет и нет. Повторяю: если бы не честь семьи, если бы не Божий завет не мстить врагам своим — я бы такой портрет своего бывшего мужа создала! Взахлеб читались бы мои страницы, как ни один его роман или пьеса! Но…

Клавдия Ивановна обеими руками оправила высокую, времен шестидесятых, прическу из седых, подсиненных волос:

— Ишь, какие появились бесстрашные! Пакостить на могиле самого Михайлова! Будете писать — так и напишите: небось, в прежнее время, когда Владимир Сергеевич был в силе, при славе и почете, называл даже секретарей ЦК на «ты», — никто не посмел унижать его достоинство! По щелям сидели! Прятались, бездельники поганые! И кого, кого тронули! Двадцать два романа, тридцать одна пьеса и несчитано стихотворений! И они ещё смеют… Надо бы расследовать, кто сообразил клеить эту идиотскую бумажку!..