Карьера - Александр Николаевич Мишарин

старый Корсаков не одобряет его действия, мысли, решения. А для Ивана это был уже сигнал! Если так, надо было снова и снова возвращаться к вопросу. Раза два Логинов решительно менял свое мнение по трезвому, — после беседы со стариком, — размышлению. Каждый раз это было хорошо, умно, дальновидно.

«Я не могу тебе навязывать своего мнения, — сказал однажды Александр Кириллович, выйдя на минуту из своей обычной внимательной отчужденности. — В течение двух десятков лет я мог… И реально решал, как двигаться нашему обществу… Не один, конечно! Но и мой голос был тогда… Не из последних».

Он отодвинулся от стола, усмехнулся, хлопнул красивой, мускулистой рукой по колену.

«Примерно столько же лет… Я расплачивался — за свои решения! Не всем выпала такая честь. Мне — да!» — Он засмеялся. Как всегда коротко и громко.

— Так что я нахожусь в сложном положении. С одной стороны — у меня есть опыт решения вопросов… С другой стороны — вот они шишки… Которыми со мной расплатились!

Он снова стал серьезным, даже мрачным.

— Не хотелось бы… Повторять? — осторожно, серьезно спросил Логинов.

— Хотелось… — неожиданно горячо ответил старик. — Поздно!

— А мне — не поздно?

Логинов спросил это, надеясь услышать веселые, шутливые слова. В ответ было только молчание. И внимательный долгий взгляд.

Потом пили чай…

Уезжая от старика в тот раз, Логинов понял, что их соревнование, оказывается, продолжалось. Но теперь — не из-за женщины.

Конечно, Иван Дмитриевич давно понял, что старик услал его тогда в Верхне-Куровский райком не только для того, чтобы Логинов начал самостоятельную жизнь. Знал он даже, что Машенька проплакала всю ночь, узнав от мужа, что Ваня покидает их… Уж она-то, и душой и немалым своим горьким опытом, знала, что их расставание — тоже навсегда.

Когда это стало возможным, она написала Ивану Дмитриевичу длинное, вроде бы спокойное письмо со словами благодарности за помощь в трудные годы. Писала о сыне, о Кире… «Что он, слава богу, заканчивает институт. Что она рада тому, каким он вырос». Ни о чем не просила Ивана Дмитриевича, даже наоборот. Но в самом письме была какая-то тень окончания их отношений, отдача долгов. Прощания…

В «постскриптуме» она написала несколько слов, которые заставили Логинова закрыть глаза и сидеть несколько минут в горьком оцепенении.

«Милый Иван Дмитриевич, — писала она. — Ванюша… Извините, что перо само так написало ваше имя. Мне уже немало лет, и скоро конец всему, что было радостью и печалями моей жизни. Конец самой моей жизни. Я думаю об этом без особого страха или горечи. Мне в жизни много раз везло. В самые отчаянные минуты всегда находились люди, которые протягивали мне руку помощи. Мне кажется, что они были слишком великодушны ко мне, и я за всю свою жизнь так и не смогла отплатить им за все добро, что они сделали для меня. Так уж, наверно, я никогда не смогу в полной мере отблагодарить Александра Кирилловича, который спас меня буквально от голодной смерти, болезни, заброшенности. Вряд ли я смогла дать своему сыну столько тепла, понимания и простой ласки, которые он получил бы от любой другой матери. Просто, наверно, меня так воспитали. Среди таких людей я выросла. Вы тоже заслужили гораздо больше и получили бы все, если бы на моем месте была бы другая женщина. А я не смогла. Так, может быть, — надеюсь, молю, плачу! — сама ваша жизнь, хорошая душа ваша сможет воздать вам все то, что было не в моих слабых, неуверенных силах. Простите и прощайте, ваша… и т. д.».

— Иван Дмитриевич! — голос шофера вывел Логинова из оцепенения.

— Что?

Молодой помощник открыл дверь машины.

— Там какая-то дамочка врезалась в ворота. Может, вы пройдете прямо в дом? Пока мы с ней разберемся?

Логинов оперся о протянутую руку помощника и вышел на воздух. Закружилась голова от ночной, пронзительной свежести.

«Да! Так бы и задохнуться — от ночного воздуха! Да! Только очень немолодой человек… Может так подумать?!»

Шагах в десяти от него стояла чем-то раздраженная, красивая женщина. Наверно, владелица «Жигулей», знакомая хозяев дачи, к которым она так поздно приехала.

Лицо женщины показалось ему знакомым, и он машинально кивнул. Она попыталась двинуться к нему, но ее тут же закрыли фигуры его охранников.

Около калитки, как обычно, стояла невозмутимая, приветливая Февронья Савватеевна. Он, неожиданно для себя, взял ее под руку, и они молча пошли в дом. Старая женщина еле заметным движением, а может быть очень тихим, нерасслышанным словом, поблагодарила его. Ивану Дмитриевичу стало спокойно, уютно, тихо. Значит, он прав, что вернулся! Не зря не отпускали его весь вечер мысли о прошлом!

«Ах, какая глупость! Какая «дешевка» рискового, ярого карьериста!» — вспомнил он слова старого Корсакова, когда сам, не придавая значения, как о давнем курьезе, рассказал ему о выходке Нахабина с академиками…

Может быть, первый и единственный раз за все время их беседы Александр Кириллович взорвался.

— Я пригласил… одного человека? По делу… К вам? Это очень рассердит? Нашего…

Логинов не успел окончить фразу, как Февронья Савватеевна кивнула головой, словно знала о чем речь.

— Да, да… Галя, внучка, звонила. Они сегодня заедут.

— С кем заедут?

— С вашим… товарищем!

Логинов остановился посреди дорожки.

— Так… Это?

— Я предупредила Александра Кирилловича…

— А он?

— Я предупредила!

Пожилая женщина снова взяла его под руку, и он уже с каким-то другим, более сосредоточенным чувством пошел к дому.

16

«Наверно, помощник догадался позвонить домой?!»

Дочь с мужем были где-то на гастролях. Жена второй месяц лежала в Кунцевской больнице. Там у нее была своя компания. Она и не рвалась домой… В их доме издавна хозяйничала баба Шура, которую они привезли с собой еще из Сибири. Была она из староверок, тихая, неумолимо властная. Настоящая домоправительница. Спала всегда на кухне. Переселить ее оттуда было невозможно — это было ее владение, рабочее место, убежище.

Доставалось от бабы Шуры всем,